Эта книга уже вызвала некоторое количество подозрений: как заметил Сергей Шаргунов, «Тартюфы любят морализировать», а Борис Якеменко действительно известен склонностью к тартюфству — клевете, наклеиванию ярлыков и выдающемуся лицемерию. Его блог yakemenko.livejournal.com — лужа кипящей желчи, а уж о терпимости к альтернативным мнениям в его случае и мечтать не приходится. Вероятно, именно поэтому в его учебнике нет ни слова о других конфессиях — свет сошелся клином на православии, а прочие пути к спасению заведомо ложны. Но скромный автор этих строк всю жизнь стремится к непредвзятости, а потому попробует разобрать текст учебника, а не репутацию автора. Поскольку репутация в отличие от текста вполне однозначна, а вот книга сулит неожиданности. Жаль только, что ее так трудно достать: видимо, в порядке компенсации за обязательное внедрение, когда ее станет слишком много, — сейчас ее не купишь ни в одном магазине учебной литературы. Мне пришлось добывать ее в офисе «Наших» на 1-й ул. Ямского Поля. Книгу вынесли мне со второй попытки, с крайней неохотой, почему-то сфотографировав меня с нею: если для публикации на обложке переиздания, в порядке рекламы, то ради бога. Книга хорошая, заявляю официально, можете цитировать.
То есть в качестве учебника по основам православия она, конечно, совершенно никакая, и об этом надо сказать сразу: никаких основ православия в ней нет, но есть зато полезные факты к онтологии «Наших», к их глубинно-психологическим мотивировкам. Мне приходилось уже писать о том, что «Наши» структурированы по принципу секты и отличаются сектантской же нетерпимостью (как, увы, и большинство российских общественных организаций вплоть до отдельных церковных общин: причины этого явления интересны, но Якеменко в книге их не рассматривает). Как известно, всякая секта начинает с того, что вручает вам на улице брошюру о том, как скверно вы живете. В описании ужасов мирского быта учебник Якеменко ближе всего к сочинениям иеговистов, но, конечно, превосходит их в красочности: «Человек увлеченно познает мир, но на самом интересном месте смерть взмахом своей длани перерезает порядком истершуюся ось, на которой крутится колесо жизни, — и оно, взвизгнув, отскакивает в сторону и, подпрыгнув несколько раз, ложится набок, дрогнет напоследок — и человек умирает, уходит в эту самую дорожную пыль». Взвизгнув. Соотечественники, страшно. «С тех пор как человек начал размышлять о том, в чем именно состоит смысл жизни, он особенно отчетливо начал осознавать бессмыслицу окружающего бытия. Это бесконечное круговращение неизбежно приводит любую чуткую и неравнодушную душу к пессимизму, прекрасно выраженному в книге Екклесиаста» (следует цитата про суету сует). Со всем этим стоило бы поспорить — во-первых, книга Екклесиаста как раз принадлежит религиозному, а не атеистическому сознанию, и от пессимизма отнюдь не застрахован даже тот, кто живет с Богом и в Боге; во-вторых, признание любого оптимиста человеком нечуткой и равнодушной души чревато ссорой с половиной земного населения, поскольку на свете полно оптимистичных, нравственных и уравновешенных атеистов. Но мы имеем дело с духовной автобиографией Бориса Якеменко, и она в высшей степени показательна: для сектантского сознания весь мир действительно лежит во зле, и единственный путь спасения — обретение веры в возможность другой реальности. «Страдания — главный инструмент, позволяющий стать человеком, снять маску, даже крепко приросшую, которую многие люди носят годами, а иногда и всю жизнь». В доказательство благотворности страдания упоминается Серафим Саровский, в юности избитый разбойниками и всю жизнь страдавший от последствий давнего увечья; не забыты тяжко страдавшие от многолетних болезней Амвросий Оптинский и Иосиф Волоцкий. Благотворность страдания — любимый аргумент всех тоталитарных систем, и надо заметить, что в описаниях мук богооставленности, тщеты земного бытия или одиночества в толпе Борис Якеменко гораздо ярче и убедительней, чем в разговорах о любви или сердечной теплоте.
Все это очень верно — с поправкой на то, что речь идет не о православии, а об описании определенного мировоззрения, в основе которого, однако, лежит не повышенная чуткость купно с неравнодушием, а завышенная самооценка купно с ненавистью к недооценивающей тебя среде. Большинство обскурантов-морализаторов в юности сильно страдали от травли со стороны сверстников; к сожалению, таков удел почти всех незаурядных молодых людей — но одни умудряются это преодолеть, а другие уходят в обскурантизм и проповедь страдания, в ненависть к миру с его соблазнами. Даже творчество не представляется им спасительным выходом: «Так создаются шедевры. А потом ощущение близости иного мира уходит и приходят мучение и тоска от невозможности повторить чудесные минуты вдохновения. И рисунок, скульптура, музыка, созданные в минуты этой необыкновенной близости, становятся мучительным и страшным свидетельством недостижимости этого смысла…» (далее рассказывается о творцах, с тоски уничтожавших лучшие создания).
Увы, при таком подходе к основам православия, изложенным вдобавок слогом русской предреволюционной публицистики, к которой историк Якеменко питает давнюю склонность, велик шанс завербовать прежде всего меланхоличных, печальных, обиженных на весь свет одиночек, одержимых манией поучать и спасать человечество. Надо ли говорить, что к христианству с его свободой, веселым презрением к любому высокомерию и унынию все это не имеет никакого отношения? Вера, конечно, — ничто без пламенности, и раздувать эту пламенность—благое дело; но не любой же ценой, не за счет же «подпольности», заклейменной еще Достоевским? Однако мы ведь разбираем книгу с точки зрения ее душеполезности, а как иллюстрация к определенному мировоззрению — что греха таить, распространенному, — она действительно очень хороша, главным образом наглядностью. «Если Бога нет, тогда мы действительно просто космическая плесень, покрывшая камень, который носится по окраине Млечного Пути». О да, разумеется. Затравленный капитан Лебядкин говорил еще откровеннее: «Если Бога нет, то какой же я штабс-капитан?»
В остальном к учебнику Якеменко не может быть никаких претензий—просто потому, что это книга на другую тему. Две трети ее (рецензенты, к сожалению, не указаны) — путеводитель по русской духовной литературе, архитектуре и московскому быту XII—XVIII веков. Неясно, правда, почему этот быт, которому уделены страницы аж со 118 по 176, — так однозначно назван православным: в нем полно элементов язычества (в частности, скрупулезно описанный страх перед баней, где якобы гнездится нечисть) и этнографии, вовсе не идущей к делу. Думается, ответ состоит не в том, что быт русского человека был так уж стопроцентно детерминирован православием, но в том, что Борис Якеменко однажды уже издал двухтомник «Быт и традиции Москвы XII—XIX веков» (М.: «Центр гуманитарного образования», 2003). Тема близка, материал собран, так не пропадать же добру. В учебнике по основам православной культуры стоило бы чуть меньше внимания уделять материальной составляющей этой самой культуры (описанию внутреннего устройства храма, сакральному смыслу избы и т д.), но ее куда более увлекательной духовной истории. Например, отличиям православия от католичества (о чем в книге не сказано вообще ни слова), истории разделения церквей, полемике иосифлян с нестяжателями, дискуссии Нила Сорского с Иосифом Волоцким (которая сама по себе много увлекательней для думающего школьника, нежели подробное истолкование смысла православного богослужения), — но здесь, кажется, я углубляюсь в ту же самую полемику на стороне Нила Сорского. Это ведь он считал, что суть православия не в обрядах, — но эта точка зрения, увы, оказалась менее популярна. Написать учебник по основам православной культуры с XII по XVIII век и упомянуть в нем протопопа Аввакума единственный раз, на стр. 77—78, ни словом не обмолвившись о сути раскола, зато процитировав фрагмент из «Жития» о вредности пития! — как хотите, это надо уметь. Посвятить десяток страниц техническим особенностям русской иконописи, подробно описать домостроевский семейный уклад вплоть до боярского распорядка дня — и ни слова не сказать о митрополите Филиппе, удушенном Малютой Скуратовым! Не изложить ни одного жития русских святых, не рассказать о такой специфически православной форме подвижничества, как юродство, ни словом не упомянуть Николая Псковского, Василия Блаженного, — отважных обличителей зверства, всенародно чтимых! Не упомянуть о роли церкви в ополчении Минина и Пожарского, о подвигах патриарха Ермогена и протопопа Саввы! — до какой степени надо не знать, не чувствовать психологии школьника, чтобы вместо яркой и напряженной духовной истории России преподносить ему курс лекций по символике богослужения и архитектуры! Неужели дух православия вообще ничего не значит для автора этой апологии церковного быта? Не верю. Подозреваю, что у Бориса Якеменко попросту недостает знаний.
Впрочем, у Бога всего много. И эта книга, являющаяся, с одной стороны, памятником сектантского сознания, а с другой — апологией материальной культуры при полном игнорировании ее духовной составляющей, говорит о состоянии русской православной мысли значительно больше, чем любые дискуссии о пользе преподавания ОПК. Учебник Бориса Якеменко мог бы служить в этом курсе одним из наглядных пособий. При условии, разумеется, что основное пособие все же будет написано специалистом, для которого преподавание основ православия — не единственное возможное занятие после вытеснения из большой политики, где хунвэйбинские методы оказались преждевременны.
P.S. Совсем забыл—к учебнику прилагается рабочая тетрадь, созданная Ириной Аверьяновой. Ее подробный разбор мог бы составить предмет отдельной статьи. Задания крайне изобретательны: приводится стихотворение Пушкина «Дар напрасный, дар случайный». Вопросы: «Кому они (стихи. — Д Б.) ближе и понятнее: молодому или пожилому? Мужчине или женщине? Горожанину или жителю деревни? Семейному или одинокому? Богатому или малообеспеченному? Умному или глупцу? Общительному или нелюдиму? Деятелю или созерцателю? Верующему или атеисту?»
Как хотите, а при таком подходе к духовной культуре лучше сосредоточиться на материальной.
Фото КИРИЛЛА ЛИНА/КОММЕРСАНТ