Такого феноменального интереса к какому-либо отдельному классику мировой литературы в Японии не припомнит никто. Вслед за Достоевским и благодаря ему в зоне повышенного внимания японской публики оказались и другие наши исполины слова и мысли: в апреле в переработанной версии вышел «Мастер и Маргарита», в июле ожидается новый перевод «Анны Карениной». Но все же главным героем русского литературного ренессанса в Японии является Достоевский. Почему?
ВЗЛЕТ ПОСЛЕ ПАДЕНИЯ
Ситуацию взорвал случившийся в 2002 году «инцидент»: аспирант самого престижного в Японии Токийского университета в разговоре со своим профессором произнес ставшую печально известной фразу: «А кто такой Достоевский?». Шокированный преподаватель опубликовал об этом журнальную статью, в которой забвение нашего великого соотечественника приводилось как неоспоримое доказательство кризиса просвещения в стране. Дело получило широкую и скандальную огласку.
Последующий ход событий заставляет почтительно снять шляпу перед японской интеллигенцией. Получив такую унизительную оплеуху, она быстро перегруппировала силы, сомкнула ряды и нанесла достойный ответный удар по наползающей бездуховности. Применяемое оружие было настолько простым, насколько и эффективным: цвет японской интеллектуальной общественности стал при каждом удобном случае призывать народ больше читать серьезную литературу, причем на знаменах этого самурайского просветительского похода гордо красовался лик нашего великого классика.
Нобелевский лауреат Кэндзабуро Оэ в статье в газете «Асахи» рекомендует молодому поколению взять в руки «Бесов». Харуки Мураками среди трех самых важных книг в своей жизни наряду с «Великим Гэтсби» и «Долгим прощанием» приводит «Братьев Карамазовых». В 2004 году выходит небольшое издание под названием «Книги, которые преподаватели Токийского университета рекомендуют первокурсникам» с последующим ежегодным обновлением. Не обновляется лишь высшая строка рейтинга—«Братья Карамазовы», а всего Достоевский упоминается среди первой сотни 5 раз. Больше, чем Сосэки Нацумэ, самый почитаемый и любимый японцами отечественный писатель, больше, чем вообще кто-либо.
ДОСТОЕВСКИЙ-ЛАЙТ
Японское общество послушно не только перед законом и правительством, но и перед теми, кого оно само признало в качестве мудрецов. Когда народу был дан приказ «Читать Достоевского!», народ взял под козырек и ответил «Хай!». Все было бы замечательно, если бы растущей популярности Достоевского не мешал сам писатель. Чем он мог помешать, догадается каждый, окончивший российскую среднюю школу,—Достоевский трудно читается. Шутка о том, что не читать «Преступление и наказание»—преступление, а читать—наказание,—одна из немногих, которая прекрасно доходит до японцев. И если бы это была шутка.
Преданные Федору Михайловичу филологи-русисты считали своим долгом доподлинно воссоздавать в японских переводах тяжесть и замысловатость грамматических и лексических построений оригинала. Добавьте сюда малопонятные для зарубежного читателя реалии России XIX века, полифонию сюжета и неразбериху с именами персонажей: не каждый японец от рождения знает, что Дмитрий, Митя, Митька и Митенька—это вообще-то одно и то же, а уж вникнуть в интенциональные нюансы говорящего ему не проще, чем прочувствовать Басё, не владея японским.
Ситуацию кардинально изменил прошлогодний, 10-й по счету, перевод, который-то и раскупает на «банзай» местный народ. Автором новых японских «Братьев Карамазовых» является Икуо Камэяма, в прошлом известный, а теперь уже знаменитый литературовед-русист, ректор Токийского института иностранных языков. Перевод Камэямы отличает поистине удивительная легкость, с которой он читается. Достигается это путем отхода от основных канонов перевода Достоевского: укорочены фразы; сведены к минимуму сложноподчиненные и, по возможности, упрощены противительные конструкции. Обычная для прежних переводов густота иероглифов разбавлена более легкой для восприятия слоговой азбукой. Сделана более мелкая разбивка на абзацы, облегчающая для дотошного читателя возврат к уже пройденному тексту для восстановления логических связей и освежения в памяти сюжетной линии. К другим переводческим инновациям относится простенькая, но приходящаяся очень кстати бумажная закладочка с именами и кратким описанием главных действующих лиц соответствующего тома, а также прилагаемое в конце каждой части подробное «Пояснение для читателя», из которого можно узнать, кто такие раскольники и юродивые, чем рубль отличается от копейки и что же все-таки имел в виду великий инквизитор.
Камэяма волевым решением унифицировал уменьшительно-ласкательные формы имен героев, принеся здесь мало кому доступное аристократическое смысловое богатство в жертву демократическому удобству запоминания. Но главное реформаторство перевода заключается в используемой лексике. Попросту говоря, действующие лица романа разговаривают на японском XXI века. Сам Камэяма поясняет это так: «Переводы могут быть разные: один наряжает Достоевского в красивые одежды, другой выставляет его на свет в чем мать родила. Я старался использовать обыденный разговорный язык с тем, чтобы читатель мог сам перевоплотиться в героев романа».
Это, однако, не значит, что персонажи Достоевского—Камэямы опускаются до уровня лексически убогих человечков, которым бывает «клево» и «фигово». Переводчика отличает чувство меры и такта. К примеру, когда Иван Карамазов «мучает» Алешу своим знаменитым рассказом о растерзанном собаками ребенке, он говорит (в оригинале), что собирается показать брату «одну, только одну еще картинку…». В переводе на месте «картинки» стоит слово, которое при определенной смелости можно было бы срикошетить обратно на русский как «прикол», но это пример крайней степени вольности, которую позволяет себе и героям романа Камэяма.
Новый перевод понравился многим, но не всем. «Японское общество Достоевского», объединяющее любителей и знатоков Федора Михайловича фундаменталистского направления, весьма жестко (речь шла о «фальсификации» и «извращении» классика) и обстоятельно выступило с критикой Камэямы, поставив ему в вину недопустимое упрощение стиля, поверхностную интерпретацию и ряд семантических огрехов, впрочем для работы такого объема, наверное, неизбежных. Но победного шествия революционного перевода уже ничто не могло остановить.
Сам Камэяма анализирует нынешний бум следующим образом: «В «Братьях Карамазовых» показана ничтожность личности в руках играющей с ним судьбы. Здесь видны аналогии с нашей эпохой глобализации. Человек оказывается зажатым между терроризмом и другими страшными трагедиями, с одной стороны, и зловеще-сумрачной информацией в интернете—с другой, чувствуя при этом свою никчемность». Переводчик в то же время отмечает, что книга стала бестселлером в частности и благодаря тому, что нашла для себя нового читателя, опять же более «легкой» ориентации: «В прошлом этот роман был известен как вершина человеческого разума, однако с недавнего времени некоторые стали видеть в нем детективную историю об отцеубийстве».
ЯПОНСКИЕ СОВЕТЫ
Достоевский в новой версии стал доступен читательской аудитории разных возрастов. Камэяма дает следующие рекомендации: «Преступление и наказание» желательно прочесть до 18 лет, максимум до 20. После окончания вуза делать это уже поздновато. «Идиот»—повесть о любви, и ее я бы посоветовал тем, кто сам испытывает муки этого чувства. Самое страшное произведение Достоевского—«Бесы»—можно, в принципе, читать в любом возрасте, но лучше после 22 лет: в молодости вам вряд ли удастся его правильно осмыслить. Что же касается «Братьев Карамазовых», то обязательно возьмите его в руки, когда уйдет из жизни ваш отец, а затем перечитывайте каждое десятилетие—так вы сможете по очереди отождествляться с действующими лицами вашего поколения и более глубоко прочувствовать роман».
Что уж греха таить: взрыв интереса к Достоевскому в Японии вызывает некоторую зависть. Словно пришедший в гости соседский ребенок вдруг стал с восторгом играть с нашей любимой игрушкой, которой мы еще не перестали гордиться, но которая в последнее время как-то уже не приносит нам удовольствия в таком большом масштабе. Но литература, как ипотечные кризисы, террористы и парниковые газы, не признает национальных границ, и каждый из без малого миллиона современных японских читателей Достоевского вправе считать его «своим». Да и нам, россиянам, наверное, просто немного меньше повезло: Федор Михайлович писал на родном для нас языке, и мы никак не сможем выиграть за счет непереносимой легкости его переводов.
Фото из архива автора