День медработника бесконечен, как «день сурка». Трудовая вахта не прерывается никогда, кажется, что вы так и ходите всю жизнь из палаты в палату, от больного к больному, каждую минуту своей личной жизни готовые лечить, советовать, организовывать консультации узких специалистов, успокаивать и убеждать. А самое главное, вы должны относиться к этому с радостью, без раздражения. Круглосуточная готовность номер один.
Обычный семейный вечер, я уже отработала с восьми до пяти и вроде все успела. Сын приносит мне в ванную голосящий телефон.
— Анна Александровна, мне кажется, что мужу сейчас хуже!
— А вы кто? И откуда, собственно, вы телефон…
— Так вы нас только что выписали! Неделю назад. Все было хорошо, а теперь он вялый какой-то. Сам не жалуется, но я чувствую—что-то не так!
Я выключаю воду и тянусь за полотенцем, глаза заливает шампунь. Больного я пока не вспомнила, но чувствую, что разговор будет долгим и обстоятельным. Ужасно хочется положить трубку, но что поделаешь, она уже позвонила. Еще существуют родственники и знакомые и знакомые знакомых. И сообщения типа: «Сейчас тебе позвонит двоюродная сестра первой жены моего свекра, у нее болит там чего-то. Поговори с ней, пожалуйста». И я говорю, хотя все разговоры обычно оканчиваются одним—вам надо прийти показаться.
Ненавижу лечить по телефону. Это как снимать сглаз по фотографии. То, что в данный момент сообщают родственники пациента, не всегда соответствует действительности. «Она, доктор, задыхается, сипит, и в груди булькает. И ноги. Но ноги у нас давно». Вот и разбирайся, не видя больной, что у нее там запущенное с ногами и булькает. Четко представить картину болезни невозможно.
— Сейчас у мамы давление пока нормальное, но оно поднимается. Что делать?
— Пока ничего, раз нормальное, принять вечерние таблетки.
— А если поднимется?
Надо придумать, что сделать, если поднимется, причем так, чтобы угадать. И учесть, что родственники сейчас побегут в аптеку, а лекарство может не помочь. И когда потом тебе сообщают, что «ночью все равно было двести, мы уж не стали беспокоить» (спасибо, конечно), чувствуешь себя виноватой. Такие простые решения, как поликлиника и «скорая помощь», больных не устраивают. Раз полечившись в больнице, они считают, что теперь могут приходить за консультацией и звонить в любое время. И еще родственников приводить—им обязаны помочь. И мы действительно обязаны, от этого никуда не денешься. А вот пациенты не должны заботиться о том, в какой момент им пришло в голову нас побеспокоить. У моего ребенка температура, горит курица на сковороде. Или у меня самой болит голова, плохое настроение, выходной, праздник, гости. Может быть, я стою в дверях одетая? Сажусь, расстегиваю пальто, потому что телефонный разговор никак не кончается.
Звонок в полдевятого утра воскресенья—единственный отсыпной день. Изощренная форма садизма. Это очень дальняя родственница, звонит только по делу. Она, может быть, за неделю выспалась, а я нет.
— Ты не спишь?
Какой уже теперь смысл огорчать человека?
— Нет-нет, не сплю. У меня же собака.
Собака при этом еще видит сны у меня на диване.
— Я даже не по поводу своих проблем, я по поводу мамы. Одну минуточку у тебя займу.
Дальше следует подробная беседа минут на сорок, во время которой я судорожно зеваю и пытаюсь сосредоточиться. Мне надо четко и оперативно ответить на все вопросы, не задумываясь. Чтобы не заронить сомнение, решить проблему. Я—врач.
У нас дом с вахтой, работают пожилые женщины, постоянно вопросы о здоровье. То таблетки не поняла, как пить, то не помогают. Почему бы не пойти к тому врачу, который назначил, а не отлавливать меня по дороге домой? Из одного пакета капает мясо, в другом молоко и кефир, жара. Мне нужно сейчас уйти, но уйти невозможно, я здесь живу, что мне стоит по-соседски? Стою, слушаю.
С годами появляется некоторая степень равнодушия, профессиональная привычка прерывать поток воспоминаний, задавать конкретные вопросы и добиваться ответов. Пожилому человеку часто не с кем поговорить. Так хорошо, что есть врач под рукой, есть повод пожаловаться на все. У нас это еще называется в ординаторской—слить негатив. В рабочее время каждый из нас принимает по нескольку звонков в день от бывших пациентов. Что делать, если плохо? Сейчас опять хуже, а было ничего. Вы меня помните? Нет, не помню, а по их мнению, должна. Наизусть назвать все таблетки, которые когда-то назначила. Неделю назад, а может быть, год. Вы же сами мне написали! А у нас через одни руки за месяц проходит около двадцати человек. Звонки на работу—это еще самый благоприятный вариант. Идеальный вариант: на работе думать о работе, а дома—о доме. Чем больше стаж, тем меньше получается. Такое впечатление, что все болеют. Как говорит одна моя знакомая, гинеколог: « Все женщины вокруг меня либо беременные, либо только что родили, либо имеют проблемы с женским здоровьем».
Отдых в деревне, мы только что приехали и разобрали вещи, а кто-то уже маячит за забором. Это за мной. Что это будет? Инфаркт? Перелом? Бронхит? Просто сделать укол? Все было. Я помню мальчика с пневмонией, успешную реанимацию бабушки, угоревшей в бане. Вправление вывиха челюсти после эпилептического припадка. Укус гадюки—еле дотянули до электрички, чтобы отправить больную в город, целый консилиум собрали из отдыхающих врачей. Удаленный пальцами зуб, инсульт. И тому подобное. Здесь надо быть готовой ко всему. Если кто-то стоит у калитки, это наверняка не соседка принесла маме цветочную рассаду. Если ты видишь на экране сотового незнакомые цифры—это не номером ошиблись. Это такая работа.
Непрерывная боевая готовность накладывает нехороший отпечаток. Одной моей коллеге поздно вечером звонит жених. Соскучился, наверное. Может быть, просто хотел спокойной ночи пожелать, спи, мол, любимая, ни о чем не думай. А она машинально с места в карьер: «Что случилось?» Еще одна барышня-терапевт познакомилась с молодым человеком. Интеллигентный такой, с юмором и не урод. Нашлись общие темы для разговора, взаимная симпатия. И все бы у них сложилось замечательно, если бы барышня на первом же свидании не сообщила, что работает врачом. Дальше ничего хорошего не было. Обнаружилась у молодого человека больная мама и уже совсем старенькая бабушка. Надо бы полечить. И ломит ногу уже у самого. Колет сердце. В прошлом году был тяжелый грипп. Барышне стало неинтересно, грустно стало как-то. Все это она уже слышала сегодня на работе в поликлинике. Они расстались, а жаль.
Хочется иногда просто побыть человеком без медицинского диплома и образования, без уголовной статьи за неоказание помощи. Есть и такая. Если тебя позвали—обязан помочь. Должен сообщить, что ты врач. Не проехать мимо автомобильной аварии, не пройти мимо упавшего на улице. В транспорте, в магазине. «Есть здесь врач?» Есть.
Пару лет назад возвращались мы из крымского лагеря. Я там ежегодно в отпуске работаю. Последняя ночь в поезде, детки, сто двадцать человек, наконец, заснули. Ехать осталось буквально несколько часов. Будит кто-то, трясет за плечо. В соседнем вагоне ножевое ранение в живот. Я иду послушно, даже тороплюсь. Что я там буду делать с ранением голыми руками? Перебинтую, дам анальгин? Тамбур залит кровью—видимо, анальгин уже не понадобится. В плацкарте какие-то бабушки с узлами, женщины и дети. На боковушке скрючившись лежит совсем молоденький парнишка. Глубину раны оценить невозможно, крови почти нет. Давление нормальное. Перевязываю, успокаиваю. Парнишка бледный. И пьяный. И весь вагон тоже пьяный, а убивец (и он тоже здесь, здоровенный мужик с разбитой физиономией)—просто в белой горячке. Это его кровь в тамбуре, с пострадавшим они подрались. «Мы нож отняли и спрятали»,—шепчет мне проводница. Господи! У меня там два вагона детей! Раненого, ясно, надо во Владимире снимать с поезда и в больницу, а этого-то красавца куда девать? «Ща»,—успокаивает сосед по полке и куда-то уходит. Сцена следующая: те же и два амбала, на кулаки накручены простыни. Пьяные. Бьют убивца в противоположном тамбуре. Связываемся со станцией через начальника поезда, обещают помощь. Сцена третья—город Владимир. Приходит девушка-фельдшер из медпункта, вряд ли она еще чем-нибудь поможет. Приходит совершенно пьяный милиционер и немножко бьет убивца. Зовет по рации подкрепление. Теперь их уже трое, они выводят беднягу на перрон, приковывают наручниками к столбу и несколько минут непрерывно лупят. А где же «скорая», парнишке-то плохо! Ща. Милиционер приносит военные носилки, они очень ржавые, и сразу ясно, что в двери в разложенном состоянии они не пролезут. Вести раненого пешком я не разрешаю, вдруг кровотечение откроется? Он просит пить, проводница замечает, что это плохой знак, она в кино видела про войну. Все суетятся, пациент мой делается совсем грустный, ничего уже не просит, только мелко дрожит. Наконец, подъезжает «скорая», мы выносим парня на руках. Он благодарит заплетающимся языком. Трогаемся, я иду спать. «Какая у вас профессия, Анна Александровна, героическая»,—встречают меня в вагоне.
Надеюсь, что у того паренька все наладилось. Надеюсь, что вне работы мне не придется столкнуться с такой ситуацией, когда помочь уже невозможно, что я буду всегда находить в себе силы побежать на крик: «Врача, врача!» Одного только опасаюсь. Как бы рядом со мной в поезде или другом общественном месте кто-нибудь не начал рожать. Боюсь не справиться, поэтому уже приготовила перед отпуском учебник акушерства—пролистать на досуге.
Иллюстрация KOMISSAR