Владимир Янкилевский всегда считал Россию полем столкновения космических масштабов, сквозняков культур, мощным аккумулятором творчества. Но поскольку мир стал единым, воспитание в русской культуре—это хорошая подготовка для интеграции в культуру мировую. Поэтому переезд на Запад не является больше попаданием в чужую среду. В последние годы он живет и работает в основном в Париже, но часто бывает и в Москве.
Вам еще приносят радость награды и прочие знаки отличия?
Вопрос как бы предполагает, что я весь увешан наградами. Действительно, я награжден в школе похвальной грамотой при переходе из 4-го в 5-й класс и имею значок 2-го разряда по стрельбе.
Но если серьезно, то «Мастер»—это первая профессиональная премия в моей жизни, которая присуждается жюри критиков и журналистов за лучшую выставку. И это не госпремия «за заслуги», а именно профессиональная, чем я очень горжусь.
Вы недавно вернулись из Москвы, где участвовали в выставке «Арт-Манеж». Что интересного, на ваш парижский взгляд, происходит в российском художественном мире?
На мой так называемый «парижский взгляд» (как и на мой «московский»), вовсю идет «актуальная» жизнь искусства, во многом тусовочная, отвечающая и конъюнктуре рынка, и вкусам общества, как и во всем мире. Я не думаю, что эти вкусы и конъюнктура имеют отношение к свободе художественного выражения. Если настоящий художник выглядит как патологоанатом жизни, то тусовщик—как украшатель трупов. Конъюнктура же рынка в широком смысле создает питательную среду для конформизма, часто ряженого в авангардные одежды. А внутренняя свобода может существовать и в тоталитарном обществе. Ведь появились выдающиеся художники мирового уровня (сейчас это уже ясно) в 60—70-е годы. Я уверен, что появятся и сейчас. Дефицита талантов у нас никогда не было.
Среди западных арт-критиков согласья нет. Одни полагают, что именно в России сейчас происходят наиболее «пассионарные» явления. Другие, напротив, считают нашу художественную жизнь ужасно провинциальной…
Критики разные, и ориентации у них разные. Как правило, они комментируют то, что уже «на прилавке», то, что уже раскручено, то есть актуальный товар, о котором я только что сказал. Есть как бы два вида актуального товара. Первый—для толпы, это попса. Второй—для специалистов. Здесь главные «дирижеры»—это многие директора институций современного, вернее «актуального», искусства. Это музеи, различные фонды, системы ярмарок, биеннале. Все это, конечно, связано с рынком. Кстати, Ван Гог для современных ему арт-критиков и бизнесменов от искусства был очень провинциальным художником, вне поля их интересов.
Надо ли Третьяковке или Эрмитажу заниматься «новейшими течениями» в искусстве? В Лувре проходит выставка фламандского суперавангардиста Яна Фавра. В знаменитом зале Медичи он разместил могильные плиты, на которых возлежит гигантский червяк как символ всеобщего тлена. А Версальский королевский дворец предоставил свои залы другому авангардисту—американцу Джеффу Кунсу.
Это зависит от статуса и концепции деятельности того или иного музея. Музеи типа Эрмитажа или Лувра не должны метаться, стараясь не отстать от жизни. Вместе с тем им надо избегать превращения в пыльный антикварный салон и делать экспозиции своих коллекций «старого» искусства актуальными, чтобы выявить ту жизнь, которая таится в шедеврах. Ведь искусство прозрачно во времени, то есть его энергия пронизывает наслоения времени. И если вещь живая, то есть излучает энергию, она будет жить всегда. И в этом смысле интересно сопоставлять произведения современных художников со старыми мастерами, сравнивая уровень излучения, например, Рембрандта и Пикассо. И на этом пути может быть много неожиданных находок, которые обогатят наше представление об искусстве.
Министр культуры Александр Авдеев предложил, чтобы наши олигархи стали президентами ведущих музеев. На них была бы возложена миссия оказания им помощи…
Финансирование олигархами музейных программ—это хорошая идея. А в отношении их президентства я не уверен. Музеи могут оказаться под контролем их вкусов, предпочтений, амбиций, которые сейчас хорошо видны на аукционных продажах. Думаю, что орган, определяющий художественную концепцию деятельности музея, должен быть связан только с культурными институциями.
Современные российские художники активно обживают парижские салоны. Редкая международная выставка обходится без участия дуэта Дубосарского и Виноградова, Олега Кулика и прочих адептов перформанса или инсталляций.
Ну, не надо преувеличивать. В Москве очень любят писать о российских художниках: «самый дорогой и знаменитый художник в мире», «самый известный»… и т.д. Это просто некомпетентность и провинциализм тех, кто пишет. Ну а бумага, как известно, все стерпит.
Художники-нонконформисты порой воспринимают в штыки поиски молодого поколения. А что плохого? Пусть себе поэкспериментируют.
Про такую «штыковую атаку» я ничего не знаю. Тем более что художники—это не воинские подразделения, а отдельные личности, которые с точки зрения обывателя скорее похожи на сумасшедших. Отношения же между художниками всегда были сложными. По этому поводу есть много сплетен, анекдотов и подлинных историй. Можно быть замечательным художником и довольно противным человеком. Тут и честолюбие, и мания величия, и неудовлетворенные амбиции, и страсть к аплодисментам и наградам, и трагедия одиночек. И все это перемешано в коктейль, который и есть реальная социальная жизнь искусства. Но все это забывается, и остаются (если остаются) только работы, судьба которых зависит от их художественных достоинств. Правда, не всегда.
Насколько я понимаю, вы собирались уехать из СССР еще в 70-е годы, но вас отговорили Марк Шагал во время приезда в Москву и коллекционер Георгий Костаки?
Да, я действительно собирался уехать в 1973 году по приглашению Дины Верни (известный коллекционер, бывшая модель Матисса и Майоля, родившаяся в Одессе.—«О»). И действительно меня отговаривали и Шагал, и Костаки. Но я не уехал тогда по другой причине: я должен был оставить все свои произведения в сыром подвале, где они неминуемо погибли бы, так как никому не были нужны в то время. Сейчас я понимаю, что это были, может быть, лучшие мои вещи.
Но ваш зритель и покупатель все-таки в России?
Он есть повсюду. Хотя слово «повсюду» определяет географию, но не количество почитателей и покупателей. Их довольно мало. И это связано не со страной, а с кругом культурных интересов этих людей. 
Вокруг ваших выставок даже зрители всегда ломали копья…
Книга отзывов на моей московской ретроспективе 87-го года передает культурный разлом в умах людей, живущих в одной стране. Приведу в качестве примера два отзыва. Первый: «После выставки хочется, простите, блевать и выблевать весь мир. А где же Прекрасное или хотя бы стремление к нему?» и подпись: «ЖЕНЩИНА». И другой: «Никогда не думал, что живопись и графика могут не только доставлять наслаждение, но и вызывать беспокойство и волнение, долго не проходящие. Картины Янкилевского буквально преследовали меня все это время». Так что утверждения по поводу того, что мой зритель только в России, лишены смысла.
Однажды вы сказали, что источником вашего творчества была музыка Шостаковича. В чем это конкретно проявилось?
Во-первых, в абсолютном совпадении жизнеощущения. Я как будто узнавал себя в его музыке. И, во-вторых, в композиционных, пространственных построениях. Я посвятил ему мой триптих «Существо во Вселенной», сделанный в 1964 году.
Искусствоведы убеждены, что вы нашли свой собственный пластический язык. Но он не всегда понятен неискушенному зрителю. В чем его суть?
Я попытался создать язык, на котором мог бы передавать весь объем человеческих переживаний—от внутренних интимных до внешних социальных. Не знаю, насколько мне удается описывать пространство человеческого существования,—не мне судить. Что касается «неискушенного зрителя», то это вечная проблема трудностей коммуникации. Ты можешь что-то говорить, но у твоего «слушателя» заткнуты уши. Даже люди с «открытыми ушами» часто не понимают друг друга. И вспомните, как замечательно—до истерики и слез—совпадало понимание толпы с демагогией Гитлера, Мао, Сталина.
Ваша выставка, которая была отмечена премией «Мастер», называлась «Мгновение вечности». Разве это не взаимоисключающие понятия? Или это вы так назвали для эпатажа?
Ну, эпатажем я никогда не занимался. Это не мой жанр. А «Мгновение вечности»—это и есть человеческая жизнь. Кстати, это и название моего триптиха № 11 в Русском музее. Человек понимает, что он конечен. Его жизнь ограничена временем от рождения до смерти, но в своем воображении он может путешествовать в бесконечном пространстве и времени. Вот этот конфликт между представлением о конечном и бесконечном, или мгновением и вечностью, и составляет драму человеческого существования. Не надо забывать, что возможное столкновение Земли с кометой может в одну минуту уничтожить жизнь на Земле. Иногда полезно смотреть на звезды.
Художник Виктор Пивоваров, с которым вы вместе учились, считает, что вы по духу ближе всего к Гойе…
Ты никогда не знаешь, как выглядишь со стороны. Я очень уважаю мнение Пивоварова, с которым мы дружили много лет, но, вообще говоря, я бы предпочел выглядеть «со стороны» близким по духу «Янкилевскому».
Где сейчас находится ваш триптих «Атомная станция», который вызвал «праведный» гнев Никиты Хрущева на легендарной выставке в Манеже? Помнится, он назвал вашу работу «мазней»…
Это не триптих, а пентаптих, так как состоит из пяти частей. И он был действительно выставлен в Манеже 1 декабря 1962 года. В 80-х годах его приобрел у меня известный коллекционер современного искусства Петер Людвиг для своего музея в Кельне, где он сейчас и находится. Это одна из самых выставляемых моих вещей.
На мой взгляд, эротический импульс в ваших работах с годами усиливается…
Он мне кажется движущей силой жизни. И берет этот импульс свое начало с притягивания, говоря символически, плюса и минуса в неживой природе, и я думаю, что в самом широком смысле это взаимодействие и создало жизнь. В основе моей работы заложена именно эротическая энергетика. Во всяком случае, в концепции моих триптихов лежит идея взаимодействия мужского и женского на фоне вечности. Вот мы опять вернулись к «мгновению вечности».
Ваши программные работы «Люди в ящиках», «Дверь», «Анатомия чувств», на мой взгляд, жутко апокалиптические. Человек неизбежно перерождается и становится чудовищем? Неужто у нас все так безнадежно?
Когда вы говорите «у нас», вы, наверное, имеете в виду Россию. Но все мои работы, посвященные теме мутации сознания в социуме, подразумевают «у нас на Земле», в человеческом обществе. Механизм конформизма везде одинаков и, видимо, заложен в человеческой природе. Это порождает социальных уродов, мутантов, действующих и думающих, «как надо», по стандартам, обеспечивающим карьеру, благополучие. И это объясняет, почему вчерашние коммунисты и атеисты сегодня истово крестятся. Сначала, правда, немножко стеснялись. Противостоять этому безумию может только творчество, которое и есть единственная форма внутренней свободы.
Фото ВЛАДИМИРА ЯНКИЛЕВСКОГО