Как-то, я слышала, вы обмолвились, что, дескать, переходите в другую возрастную категорию—еще недавно чуть ли не юношей играли, теперь вот перешли на стариков…
Ну да, ну да, готовлюсь заранее: заявка сделана, теперь режиссерам осталось принять ее к рассмотрению.
Не торопитесь?
Да нет, шутка, конечно. Разумеется, до Михеича мне пока далеко, жить и жить. Но согласился я как раз потому, что пока еще не играл персонажей гораздо старше себя—было интересно попробовать грим, манеры, ухватки…
И говор особый, сибирский? Говорят, вам всем, и Даше Мороз, и другим актерам, даже педагога нанимали, чтобы достичь вящей достоверности?
Да, было дело. Слушали кассеты с обыденными разговорами местных старух, потом старались адаптировать этот особый говор, чтобы все же не уйти так далеко в этнику, иначе никто ничего не понял бы…
Старика вы сыграть согласились, несмотря на тяжелейшие условия съемок (я туда к вам в прошлом году ездила репортаж писать, знаю), а вот в «Грузе 200» Балабанова играть отказались… Почему? По моральным, так сказать, соображениям?
Неправильно вопрос ставите: одно с другим никоим образом не связано. Это во-первых. А во-вторых, я не совсем чтоб отказался: я там одного персонажа все-таки озвучивал.
Ну а в-третьих?
Ну, в-третьих, в-третьих… Как бы это сказать… Нет, Леша, конечно (Балабанов.—«О»)—блестящий художник, большой режиссер, не стесняющийся задевать какие-то болевые точки нашего времени. И тем не менее, мне кажется, не обо всем можно говорить, не обо всем…
Ну а как же жесткость, жестокость даже современного кино—тот же Ханеке, например, с его «Забавными играми», зрелищем гораздо более невыносимым, нежели «Груз 200»? Разве такие произведения существуют не для того, чтобы прочистить наше больное коллективное подсознательное?
Оно прочищается, я уверен, только тогда, когда сочувствуешь кому-то. А в «Грузе 200» сочувствовать некому.
Ни одного положительного персонажа?
Ну вроде того.
А у Гоголя в «Мертвых душах» разве есть хоть один положительный персонаж?
Есть. И это, как известно,—смех. Он так и ответил на упреки в безысходности своей поэмы: смех.
Отказаться от роли у Балабанова! Вы вообще человек принципиальный, требовательный?
Прежде всего к самому себе—тут я и вправду себе потачек не даю. На озвучке могу попросить еще дубль, если мне вдруг покажется, что эту интонацию я уже где-то слышал.
Вы что, никогда, ни разу не повторились?!
Скажу без ложной скромности, что я—человек профессиональный. И что касается секретов профессии, тут меня на хромой козе не объедешь, это уж точно. И упертый страшно. Кстати, отнюдь не потому, что думаю, будто мы работаем на века, для «будущего» или там для «вечности», чтобы мир изменить. Его не изменишь, понятное дело, это заблуждение для романтиков.
Ну почему? Изменить-то не изменишь, но вот—как это сделал Балабанов в своем «скандальном» фильме—какие-то вещи обозначить все-таки можно. Это в силах художника…
Я уже высказался по этому поводу, а вы все продолжаете настаивать. Я другое скажу: роль в «Живи и помни» мне чрезвычайно дорога и отнюдь не потому, что пришлось менять в определенной степени психофизику, играть человека старше себя; а потому, что в основе этого фильма—настоящая, подлинная литература. Потому что и картина эта, и повесть зовут к сочувствию, к состраданию, к тому, что в нашей извилистой, страшной исторической судьбе всегда найдутся какие-то лакуны, пространства, где человек остается человеком. Как мой Михеич—он что, думаете, не догадывается, что где-то рядом прячется его сын, дезертировавший с войны? И вот мне было интересно играть тот момент, когда Михеич, обнаружив, что лыжи-то пропали (стало быть, сын взял, больше некому), начинает понимать что к чему…
Извините за патетику, но накладывает ли талант какие-то обязательства?
В том-то и дело, что да. Не обо всем можно говорить—если говоришь, то ради чего-то это делаешь. Я вот раньше все думал: КАК (ну то есть как сделать роль). А теперь все чаще думаю: ЧТО, то есть зачем и почему эта роль вообще нужна.
У вас есть любимые персонажи, режиссеры, роли?
Нет, так сортировать их, отделять друг от друга, как зерна от плевел, я все же не могу. Даже не могу сказать, кто там у меня любимый, а кто нет.
Неужели отморозка из балабановских «Жмурок» вы любите точно так же, как Душку из фильма Стеллинга?
Своего бандюгана я тоже по-своему люблю: он мне как раз дал возможность хорошенько похулиганить, а это всегда интересно. И у него «изречения» такие есть, что весь народ их повторяет (смеется, мигом превращаясь в персонаж «Жмурок»). Ну а Душка—это другое, конечно. Душка дает возможность и похулиганить, и не только.
Эпизод, когда Душка накладывает и накладывает сахар в кофе, вы сами, говорят, придумали?
Ага, кладу первую, вторую, третью, четвертую ложку. На девятой Йос (Стеллинг.—«О») зажал рот, чтобы не расхохотаться в голос, и выбежал в другую комнату.
Кто обычно давит—вы на режиссера или он на вас?
Никто ни на кого не давит. Спорить с режиссерами глупо, а если заранее договоришься, на берегу, то и роль можно «размять», подготовиться хорошенько, и конфликтов не будет.
Стеллинг на вас тоже не давил?
Нет, доверял абсолютно. И картина, по-моему, получилась… (Машет рукой.) А где при этом прокат? Где «Душка», кто его видит? Правда, в интернете все умоляют скачать где-нибудь этот фильм, но…
Знаете, мне один прокатчик говорил, что у таких фильмов, авторских, долгосрочная прокатная перспектива: их будут смотреть и через 20, и через 40 лет…. А блокбастеры не имеют шансов уже через месяц.
Может, это банально, но я бы посоветовал нашим СМИ призадуматься. Все делается ради прибыли, ну а потом находятся оправдания: публика—дура, просит не чего-то настоящего, а духовного попкорна.
А знакомо вам… ну скажем так, искушение сыграть вполноги, обдурить публику, «подсунуть» ей ненастоящий «товар»?
Было. И не чтобы искушение, но ситуация так складывалась, что «не подсунуть» было бы грех. Мы сильно опоздали—на гастроли ехали, и так получилось, что публика, ожидая нас, была как следует разогрета—спиртным, разумеется. Настолько все были навеселе, что только «ходячие головы» видели, а не актеров и не пьесу. Вот тут как раз можно было играть не то что «вполноги», а вообще на одних приемчиках. И сошло бы. Но мы себя преодолели и не стали этого делать. В результате публика даже протрезвела. И реакция была точной, а не такой поверхностной, знаете, как на концертах!
Вы не сожалеете, что у русских актеров нет международного успеха? Что мы—как бы вне мирового контекста, и даже наши великие актеры—скажем, тот же Олег Борисов или другие товстоноговские актеры, да и вы лично—на Западе не слишком известны?
Ну, я не буду говорить банальностей, что Голливуд есть мощнейшая империя, которая проникает всюду. Но и наша вина в этом есть: вместо того чтобы радоваться собственным успехам, все время пытаемся себя же и принизить. В прошлом году в Венеции жюри 10 часов кряду заседало и дало-таки фильму «12» «Золотого льва». Что же мы читаем в нашей прессе? Дескать, ну дали, ну какого-то там специального «Льва» «за выслугу лет»! Это как понимать, я вас спрашиваю?!
Американцы действительно ценят свои успехи, и большие, и маленькие. И последний вопрос, так сказать, традиционный—не расскажете, чем сейчас занимаетесь? Чего ждать от вас в недалеком обозримом будущем?
Начинаю работать с Хотиненко над картиной о Псковской миссии. Это огромный проект, связанный чуть ли не с мистическим эпизодом нашей истории: когда немцы в 1941-м позволили открыть храм в Пскове. И наши бедные священники метались между молотом и наковальней… Как Иисус когда-то между римлянами и иудеями. Это сложная работа—нужно играть так, чтобы это не вызвало отторжения, чтобы все выглядело—я ведь батюшку играю—достоверно.
При вашей мастеровитости…
Ненавижу такие слова—мастеровитость, медийность…
Медийность-то тут при чем?
А мастеровитость при чем?
Ну хорошо—при вашем таланте…
Вот это—другое дело.
Фото АЛЕКСАНДРА РЮМИНА/ИТАР-ТАСС, ЦЕНТРАЛ ПАРТНЕРШИП