Между теми фильмами, с которых история российского кинематографа начиналась, и теми, которые снимаются сейчас,—огромная разница. Сегодня, как говорится, у нас совсем другое кино. С другой стороны, и современная авиация тоже ничего общего не имеет с тем, что летало в начале прошлого века. Кино—вещь во многом технологическая. Техническая. Кино всегда было в этом смысле полуискусством—как ни кощунственно это звучит. Музыка, живопись, литература—это, так сказать, первый эшелон искусства, кино же—во многом промышленность. Эта некоторая вторичность кино как искусства заложена в самой природе кинематографа. Что—парадокс—отнюдь не отменяет восприятия кино как искусства: потрясение от хорошего фильма сравнимо с потрясением от прекрасной книги, картины, спектакля.
Я не помню, за давностью лет, какой была моя первая встреча с кино и какие чувства я испытывал тогда. Но зато я очень хорошо помню впечатления моего старшего сына, когда он был маленьким. Наверное, что-то подобное переживал и я. Однажды я взял его с собой в Карловы Вары, где был членом жюри кинофестиваля. Ему было лет 7, до этого он ни разу не видел кино на экране, в зале; его поколение, родившееся в 90-е годы, в кинотеатры не очень-то ходило. Он сам попросил—я его отвел на какой-то французский фильм. Я думал, что он меня будет все время дергать, а он сидел, рот открыв. Когда фильм закончился, я спросил его: «Иван, тебе понравилось?»—«О, очень, очень!» Он был просто в восторге. «А что тебе понравилось?»—и он дал замечательно короткий ответ: «Движение».
Как известно, по-английски кино так и называется—move, движение. Но меня поразило, что семилетний ребенок определил главный принцип кинематографа абсолютно эмпирическим путем.
Вот уже сто лет мы движемся в такт с мировым кинопроцессом. Когда мы говорим: «столетие русского кино»—так уж сложилось, что в основном этот юбилей ассоциируется с советским кино. Не только 30-е, 40-е, но и 50-е, 60-е годы. Да, больше всего достижений в кино было сделано нами в эти годы. Идеология же, которой были эти фильмы напичканы, постепенно уходит, перестает восприниматься. Думаю, люди сегодня уже и не воспринимают эти фильмы в политическом или идеологическом контексте, смотрят их просто как художественные произведения. Потом, им приятно видеть любимых артистов. В каком-то смысле отношение к советскому кино эстетизируется. Чрезмерно идеологизированные картины вообще уходят—они попросту уже непонятны сегодняшнему зрителю. Да и даже замечательные, прекрасные наши комедии, например «Берегись автомобиля», моя любимая, зачастую уже непонятны. Какой-то человек крадет машины, продает их—и вырученные деньги передает в детский дом. Абсурд. Как это объяснить сегодня? Молодые люди не понимают нюансов того времени—откуда и возникает понятный нам юмор.
Главное отличие русского кино, его главный вклад в мировую сокровищницу—это стремление к созданию образа. К образности, поэтичности, метафоричности нашего киноязыка. Мы, например, в отличие от американцев не умеем рассказывать «стори»—хотя бывают и исключения, но все же надо признать это. Зато стремление к образности, к созданию метафоры у нас не отнять. Именно русское кино породило в мире понятие «кинематографический образ», начиная с Довженко, Эйзенштейна. Эта образность и поэтичность присуща всей нашей культуре—не только кино.
Будет ли будущее нашего кино столь же блестящим, как его прошлое?
Мне кажется, мы именно сегодня стоим на пороге возникновения другого, иного кино.
Финансовый кризис, конечно, существенно повлияет на мировое кино—и мне кажется, в лучшую сторону. Пострадает в первую очередь все дорогостоящее. А значит, это может привести к возвращению человечного кино, кино о людях—взамен кино спецэффектов, где люди—лишь подсобный материал. Так, кстати, уже бывало в истории кино: вполне возможен возврат к чему-то такому, вроде неонеореализма—человеческим, правдивым, психологическим и недорогостоящим историям, которые будут посвящены тем самым людям, которые пережили кризис. Если финансовое потрясение вернет кинематограф людям—это ли не новый поворот в истории мирового кино и российского в частности?..