Я несла куклу для Мехроны. Красивую куклу в розовом платьице и с этикеткой «Для детей от 3 лет». Я бережно прижимала коробку к себе—почему-то казалось, что ее могут выхватить и растоптать. Москва бушевала. Москва выплескивала на улицы «Народные союзы», «Русские образы» и «Движение против нелегальной миграции». Москва гремела барабанами, поблескивала кольчугами переодетых в древнерусских воинов парней, скандировала «Слава России!» и «Слава русской нации!», убивала гастарбайтера возле дома номер 14, демонстрировала надписи на стенах «Смерть хачам!», зачитывала акты об освобождении славянского народа. Москва отмечала День народного единства. А я несла по ее безумным улицам куклу для таджикской девочки. Для пятилетнего ребенка, у которого в истории болезни записано «лимфома Беркитта, дисеминированная форма с поражением скелета и костного мозга, IV стадия, высокая группа риска».
В Таджикистане не развито лечение детей с онкологией. Со времен СССР этим в основном занимались в Москве, и сейчас создавать хорошие, высокого уровня онкоцентры для малышей в небольших государствах просто невыгодно—заболевших не так много. Поэтому из Таджикистана, Грузии, Армении, Азербайджана всех больных детей, как правило, везут в Москву. А тут, раз уж они не граждане России, их сразу определяют в платное отделение.
С Мехроной получилось так же. Родная страна помогла ей только письмом от Министерства здравоохранения—«Просим вас принять на обследование больного ребенка Гадоеву Мехрону, 2003 года рождения, жительницу г. Душанбе. Все расходы, связанные с проездом и обследованием, оплачиваются за счет родственников больной».
Родственники—это мама Сохиба, преподаватель в институте с зарплатой 80 долларов, и дядя Азиз, студент Петербургского университета. Они по очереди и несли Мехрону с вокзала в центр детской онкологии на Каширке. Девочка уже не могла ходить, не могла кушать. Она только «плакала и кричала». Жить Мехроне оставалось всего несколько дней.
Деньги, которые собрали по знакомым в Душанбе—500 долларов,—заплатили за лечение сразу. Этого было мало, очень мало. Азиз стал обзванивать всех соотечественников, которых знал в России. Дворники, строители, все эти таджики-гастарбайтеры скидывались кто сколько мог. И первые три курса химиотерапии они оплатили. Но на последний, решающий и самый дорогой, средств уже не было. А без этого курса все предыдущее лечение просто теряло силу. Раковые клетки снова начали бы делиться, и Мехрона погибла бы.
Я об этой истории узнала от знакомых. «У тебя ведь есть блог в интернете,—сказали они.—Попробуй разместить там объявление, может быть, люди помогут». Я и разместила, опубликовала номер телефона Азиза. Но у Азиза не было ни счета, ни электронного кошелька, на который обычно блоггеры перечисляют в таких случаях деньги. В общем, за несколько дней до праздника Народного единства пришлось мне возглавить кампанию по сбору средств для Мехроны.
В мой блог тут же посыпались беспощадные, как Русский марш, комментарии: «Таджикская девочка? Бу-го-га». Мне зачем-то припоминали русскую девочку Аню Бешнову, убитую дворником-узбеком. Кричали: «Зачем помогать этому скаму, из которого потом вырастают всякие дворники-фарходы?» Пытались вразумить: «Надо расставить приоритеты. Сначала помочь своим, а потом другим помогать». Предостерегали: «Ее вылечат, а она к вам домой придет и весь табор приведет».
Интернет плевался ядом, топал берцами и вскидывал руки вверх: «Слава России! Мочи черных!» У меня едва хватало сил на недоумение: «Это же просто ребенок. Умирающий ребенок. Причем тут национальность?» На что какой-то очередной фашист гаркнул: «А куда это, интересно, девается национальность у умирающих детей?» О, за этим они всегда следят—кто умирает. Аня или Мехрона. Это для них принципиально—кого пожалеть, а кого пнуть.
Но тут на счет, который я завела, пришли первые деньги. Две тысячи рублей. От кого—непонятно. Только приписка «Для Мехроны», и все. Тихо и спокойно кто-то протянул руку помощи. Через несколько минут—еще рука. И еще.
Когда я жила в Одессе, то мама моей подруги, тетя Софа, все время угощала нас какими-то пирожками «по рецепту бабы Гали». Я удивлялась—откуда у чистокровной еврейки Софы взялась эта абсолютно украинская бабушка. Оказалось, бабушка была неродная. Во время войны по улицам Одессы гнали евреев. На расстрел или в концлагерь—тогда никто не знал. Но люди понимали, что творится что-то нехорошее. Кто-то радовался, что город «очистят от жидов». А кто-то пытался хоть чем-то помочь. Русские и украинские женщины выглядывали из темных арок одесских двориков и шептали в проходящие мимо колонны: «Кыдай дытыну», «Бросай ребенка». Софу кинула в чужие руки ее мама. И ушла. Потом, после войны, родственники отыскали и тот двор, и маленькую Софу, которую воспитала баба Галя. Две семьи породнились навсегда. И таких интернациональных семей было в городе немало. Спасителям не ставили памятников, их имен нет на аллее праведников в «Яд Вашеме». Они и сами, как баба Галя, не считали, что сделали что-то особенное. Просто протягивали руки и ловили детей.
Наверное, поэтому я и восприняла денежные переводы, как руки, протянутые к ребенку из темноты. В России опасно открыто бороться с национализмом. Да и что можно противопоставить орущей толпе? Тоже пойти на митинг, маршировать с крестами и скандировать «Спасай таджиков!»? Что вообще может сделать интеллигентный человек, когда в его присутствии кто-то ругает «жидов, хохлов и черномазых», которые якобы мешают русским подняться с колен? Только встать и уйти. И получить в спину презрительное—«толераст».
Но эти «толерасты» хотят, чтобы Россию знали не только как территорию борцов за чистоту славянской нации. Они хотят продемонстрировать, что есть и другие россияне. Не такие заметные, не такие агрессивные и напористые. И когда кто-то в комментариях моего блога начал сокрушаться: «Да что ж это за страна такая дикая!», ему вдруг ответили: «Та самая, в которой абсолютно незнакомые друг с другом люди собрали необходимые на лечение ребенка деньги».
Да, это та самая страна. И деньги мы собрали. Их вместе с куклой я отнесла в Институт детской онкологии РОНЦ. «Начинаем четвертый курс химиотерапии,—сказал доктор Игорь Долгополов.—Сразу после праздников». У Мехроны хорошие шансы на выздоровление. Более 90 процентов.
«От кого это?—спрашивали Азиз и Сохиба, и в их глазах металось счастье.—Кого нам благодарить?» Я не знала что ответить. Кого уж тут благодарить? Блогера toshkina? Аtla_btl, conductorrr? Ирину, которая принесла мне в редакцию 120 тысяч и просила не называть ее фамилию? Тех, кто, перечисляя деньги через систему e-port или терминалы ОСМП, даже не могли указать свое имя? «Русских»,—сказала я.
Мой друг-философ говорит: «Это нам зачтется. Вот увидишь, где-нибудь, когда-нибудь эта спасенная жизнь будет контраргументом против всей той вины, которая есть у нашей страны перед нацменьшинствами». Он считает, что, как в Библии, город будет спасен ради десяти праведников в нем. Азиз, который накануне убегал по столице от скинхедов, считает так же. «Один хороший поступок перекрывает сотню плохих»,—сказал он мне очень уверенно, как бы навсегда.
Во мне пафоса поменьше. Я считаю, что в Питере таджикской девочке нанесли 11 смертельных ножевых ранений нечестивцы, но не уверена, что в Москве другую таджикскую девочку спасли такие уж праведники. Скорее—обычные люди, немножко злые, немножко добрые, но желающие одного—что-то противопоставить тем, другим, из-за которых говорят: «В России опасно, в России убивают». Да, они хотят, чтобы в Душанбе вернулась хоть одна семья, которая сможет сказать: «Нас спасли русские».
Мехрона пока ничего этого не знает, не понимает. Она, прижавшись к маме, сидит на кровати и расчесывает свою куклу. Доктор говорит, что ее волосы тоже скоро отрастут и станут красивыми. Главное—пережить праздники.