Планы—телевизионные, поскольку всех волнует это более всего—у Парфенова такие: в декабре выходит его фильм про Галину Волчек на Первом канале. В начале апреля—двухсерийный фильм про Гоголя к 200-летию писателя. Еще—проект с писателем Алексеем Ивановым «Хребет России» и выпуск трех томов «Намедни». «Огонек» встретился с известным телеведущим и поговорил о том, зачем сегодня нужна очередная книга про советскую жизнь.
За 12 лет со времени выхода телепроекта вышли десятки подобных программ, книг, повторяющих принцип и манеру «Намедни»—соединение высокого и низкого, забавного и серьезного в СССР. И теперь выходит «Намедни» в книжном варианте. Нет ли у вас ощущения повтора, пройденного этапа?
Когда делался телепроект, все это—советское—казалось уходящим и что оно будет со временем заменяться новым, российским. Оказалось, что эпоха в значительной степени повторяет советскую, развивает, продолжает. Мы живем в эпоху ренессанса советской античности—такая у меня формула. Ну так, значит, есть резон всмотреться в эту цивилизацию уже иначе—как в свое, от которого никуда не денешься. И, конечно, неизбежно возникают параллели с сегодняшним временем. Но мне не хотелось бы писать в конце каждого текста: «А впредь сложившиеся уже тогда тенденции проявятся также и…» И так все ясно. Вот пример. Советские люди 20 лет прожили под разговоры о том, что вот где-то на Востоке есть маленькая агрессивная марионетка США. Штаты—хотя бы достойный соперник, а марионетка все время по-подлому действует, нападая на дружественные страны. И большая диаспора государства-марионетки проживает у нас в стране. Носатая такая диаспора. В СССР в этой роли был Израиль.
Это пройдет? Или это в крови?
Пока не проходит. Хотя мне и 12 лет назад казалось, что это проходит. Может, у 5 процентов прошло. Но в целом тренд и общее настроение в обществе—постсоветское, никакое не российское. Нынешняя Россия, конечно, не вполне является СССР, но уж в совсем меньшей степени она является наследницей России 1913 года. Мы живем именно в постсоветской России.
Вас можно обвинить в том, что вы же сами эту ностальгию возвели в искусство: вы рассказывали об СССР как рассказывают страшную, но сказку… И нынешнее кошмарное мироощущение в том числе и вами спровоцировано, получается...
Почему кошмарное? Это данность. Ни в одной стране мира не было 70 лет запрета на частную собственность и религию. Не знает история таких примеров. Но большинство нынешних россиян среднего и старшего возраста сформированы этим укладом жизни. А поскольку все реформы были сверху, они не очень-то затронули человека. В большей степени последние 20 лет была изменяющаяся Россия, чем изменяющийся россиянин. Вот у людей и не накопилось ничего другого. А когда цены на нефть позволяют опять пожить привычным способом, то почему бы не пожить? Сколько у нас осталось советского? Служба в армии, лечение в больницах. Празднование праздников. Продажа сырья. Угрозы загранице. Боление за сборные.
Какой код у СССР, какая логика? Вы сейчас, спустя 12 лет, как это понимаете?
Главный код—это то, что чем далее, тем более частные устремления людей и государства расходились в разные стороны. Частная жизнь в СССР—это постоянное стремление вопреки системе прожить достойно. Как-то одеваться, детей воспитывать, тянуться к чему-то. Огромное количество горожан жили в попытке поднять личную планку и раздражаясь от того, как трудно ее поднимать. Потому что вот сапожки не купишь, туда не поедешь, здесь не достанешь. Фильм не посмотришь. Книжку не купишь, а ненужных полно. Зарплата 120, зато ничего не делаю. Перестройка, ее массовая поддержка прежде всего имела экономические причины. Критическая масса людей, которые хотели жить по-другому. Под этим напором желаний людей СССР вынужден постоянно раздвигать границы допустимого. Например, появление деревенской прозы. 1966 год, когда вышли «Привычное дело» Василия Белова и «Живой» Бориса Можаева. Ведь эти произведения совершенно антисоветские, если вдуматься. Они написаны с позиций кулачества как класса. На каждой странице черным по белому читалось, что в колхозе плохо. Что нет хозяина. Что в субботу надо топить баню и не ходить на хрен на работу. Что только так и можно самость сохранить. Причем партия вынуждена была этот крен разрешить, потому что крестьянский консерватизм казался менее опасным, чем растущий либерализм городской жизни. Но как только чуть приоткрылось окошко—не стало больше литературы про хороший колхоз. История СССР—это постоянная попытка людей выбраться из-под государственной коряги.
Сегодня основная манера рассказывать об СССР—сусальная: улыбки-машинки, вязальщицы-мотальщицы. СССР опять малюют как смешную плюшевую страну, уютную, как шарфик... Ваша же книга — настолько же советская, насколько и антисоветская. Что было главным, по-вашему, фактором, разъедающим СССР?
Проект по имени «социализм» был обречен с самого начала. Это легко проследить даже по масскультовским кумирам, которые прямее всего выражали умонастроения людей. В первом томе есть глава, посвященная Магомаеву. Брюнет в смокинге, с грацией наследного принца. Каждое 8 Марта по телевизору—это же миллионы разбитых женских сердец. Такого не могло быть в нехрущевское время. Потом появился Высоцкий. С каждым новым кумиром страна переходила на все более новый уровень раскрепощения, причем все остальные на фоне, допустим, Высоцкого выглядели как напомаженные покойники. И каждый кумир раздвигал пределы свободы. Вот Пугачева пела—«Ленинград, я еще не хочу умирать»… Смерть в Ленинграде, городе трех революций?!. «Шевеля кандалами цепочек дверных…» Это что такое? Но не запретили. И это же на фирме «Мелодия» выходило миллионными тиражами.
Власть постепенно стала допускать свободу для отдельных категорий, личностей: она считала, что таким образом контролирует процесс, но на самом деле рыла себе яму. Потому что вернуться в обратное состояние умов—«до Райкина» или «до Высоцкого»—было уже невозможно. Любое, даже безобидное проявление свободы разъедало этот строй как коррозия.
Эта коррозия на самом деле была всегда—с тех пор, как закончился военный коммунизм. Как только система допускает какие-то человеческие слабости—а она не может их не допускать!—это коррозия. Вообще возможность шутить, покупать модные пластинки, делать перманент, доставать крепдешин и шить из него что-то, как только вообще допускается частная жизнь—это уже коррозия. Идеальная форма, соответствующая коммунистической идее,—всеобщая казарма и полубоги вместо людей. Все, что не казарма,—это уже не совсем коммунизм. В этом виде, правильном, коммунизм просуществовал всего пару лет. Все остальное была коррозия.
Почему же тогда невозможно было внутреннее реформирование социализма в 60-е—превращение его в «мягкий»—на что были надежды до 1968 года, на примере той же Чехословакии…
Социализм не может быть мягким, иначе он теряет смысл. Становится непонятно, зачем он тогда. Как только допускаете многоукладность экономики, вы должны допускать частную собственность. Только ввели собственность—тут же встает вопрос о реституции и возвращении прежних хозяев. Вы убираете цензуру—тогда получаете некоммунистическую прессу, а с ней политическую конкуренцию, при которой руководящая и направляющая роль одной партии обречена. И все. Причем в Европе все эти вопросы—политические и экономические—возникали почти одновременно: еще все помнили, как это было при буржуазных республиках.
Ну, хорошо. А сама для себя советская власть понимала, что она строила в течение 40 лет после смерти Сталина?
Видимо, не понимала. Недаром Андропов сказал: «Мы не знаем общества, в котором живем». Им досталась по наследству некоторая сталинская инерция. Но держать страну по-сталински было уже нельзя. Да и как? В этой постоянной истерике осажденного лагеря, мобилизационного проекта?.. Выяснилось, что в мирное время это не работает. И никто не знал, что с этим делать. Власть как-то отдельно эти недостатки фиксировала—долгострой, низкая сменность оборудования, неэффективность капиталовложений. Но в целом природу социализма, его закономерности она не понимала.
У вас написано в главе про новочеркасский расстрел—«повышение цен на мясо в 1962 году воспринималось как нарушение негласного договора между властью и народом». В СССР, получается, тоже существовал общественный договор между властью и народом?
Да, не повышать цены на главные товары—это был один из ключевых фундаментов, на котором держалось сохранение строя. Мы гарантируем зарплаты, низкие цены, а вы соглашаетесь с тем, что наверху сидят умные люди и без вас принимают решения. А тут вдруг цены выросли. И народ взбунтовался. И власть это хорошо запомнила: потом Брежнев уже никогда после этого ничего не делал с главными ценами, считалось, что мясо у нас по 2 рубля. Цены повышали только на товары немассовые—вроде кофе, бензина, золота, импортной мебели, доказывая, что они—роскошь. А другим нарушением договора стал Афганистан. То, что дети будут погибать в мирное время,—так тоже не договаривались. При Сталине кто там кому будет привозить тела… А тут уже каждого привозили поименно. И ставили памятник. И военком должен был приходить к матери и сообщать. И никто не мог сдерживать, если она кричала: будьте вы все прокляты с вашей войной! И никто за это уже не сажал. Уже военком мог только желваками играть и стоять со смурным лицом.
Получается, режим сам себя загонял в тупик: коридор строгих мер все сужался—«времена не те», но при этом любые экономические реформы тоже невозможны: «люди нас не поймут»…
Я думаю, они даже этого не осознавали. У них было написано в программе партии: «Общественная собственность, которая приводит к изобилию бэ бэ бэ бэ бэ…» Но как? Надо строже спрашивать! Ответственность каждого работника за порученное дело. Вот наставления брежневской эпохи: секретарь парткома должен знать в лицо лучшую бетонщицу, знать, с чего она начинает свой рабочий день и что мешает ей работать. Потому что, мол, иначе, если не будет бегать парторг, ей не привезут раствор. Да еще старшее поколение, которое говорило: без Сталина-то страна распустилась. Они были по-своему правы: это было подсознательное понимание того, что сталинская система более отвечала задачам построения социализма. Это была логичная модель, которая держалась на страхе. Но даже у нее каждая новая кампания была уже не такой тотальной. Режим не может быть все время в этом истерическом состоянии. Последние 40 лет СССР—это была попытка увернуться от времени, а не возглавлять его.
Скажите, а какая главная трудность была при подготовке книги?
Скука и очевидная фальшь советской официальной фотохроники. А множество тем, скажем, девичник 8 Марта на работе, не могли снимать по определению. Выручали будущие читатели: присылали фото из семейных архивов. К тому же некоторые советские асы одно снимали для своих редакций, а другое—в стол. Не могли совладать с профессиональным инстинктом. Большое спасибо Владимиру Мусаэльяну и Владимиру Вяткину, которые в свое время столько сняли всего «непроходного»! Два классика поделились с нами особенно щедро.
С этим понятно. А когда вы на телевидение вернетесь?
Слушайте, это уже не интервью!
Фото ИЗДАТЕЛЬСТВА «КОЛИБРИ»