Полный набор пластинок Жака Бреля и Сержа Гинзбура. Проигрыватель стереофонический «Аккорд». Электронный «Морской бой». Мохнатый, по советской моде 1980-х, абажур. Учебники и тетради выросшего ребенка (с первого класса). Мишка олимпийский фарфоровый. Мильон подаренных, но ни разу не использованных подсвечников, ваз, рамочек, которые на стол ставить стыдно, а выбрасывать жалко. Три одеяла шерстяных; два покрывала жаккардовых; четыре ладьи хрустальных—как говорится, все, что нажито непосильным трудом…
Девать и правда некуда—антресоли и кладовки забиты, а городские старьевщики давно изведены как класс. Почитайте «Ангелову куклу» Кочергина—там в паре глав есть про то, как уничтожалась эта профессия в Ленинграде после войны. Блошиного же рынка, барахолки, этой ярмарки былого тщеславия, которой гордятся и Вена, и Амстердам, и Лондон, не говоря уж про Париж с необъятной Марше-о-Пюс, в Петербурге нет, не считая рэкетируемых ментами старух обочь железнодорожной платформы Удельная.
Я знаю, как это в Питере делается. Приезжает матушка-губернаторша, гневно машет рукой, и остается выжженная земля—ни торговли, ни ларьков, все сгинуло под напалмом, потому что несанкционированная мелкая инициатива—она, конечно, портит вид великих свершений, ату.
Кто такие эти людишки в пальто с цигейковыми воротниками? Как можно рыться в этих ужасных дешевых развалах, что там хорошего можно найти?!—огонь!
Россия вообще по своей сути—страна-палимпсест. История ежесекундно переписывается поверх старого, и в чести только свежая запись, так что, второй раз наступая на старые грабли, искренне радуешься, что их не стырили.
Flohmarkt, flee market, marche aux puces, блошиный рынок—это место частной борьбы с забвением, с переписыванием истории, за то, чтобы новое легко прорастало среди старого, как трава среди упавших стволов. Блошиный рынок—это чистилище, в котором умершие вещи ждут воскрешения. Их ценность—в хранимых ими времени и в судьбах. У меня есть две купленные на барахолке в Вене простые фаянсовые тарелки. Одна, 1936-го—с клеймом в виде орла, другая, 1938-го—с клеймом в виде орла со свастикой. Иллюстрация аншлюса куда более убедительная, чем школьный учебник.
И то, что эта память важна, доказывает число рынков: если в Вене, например, их два, то в Берлине уже целых семь.
* * *
Причин отсутствия блошиных рынков в России (московское новодельно-поддельное Измайлово не в счет) несколько.
Первая—если не ненависть, то подозрительность российского начальства к любой инициативе снизу, особенно торговой, плюс, конечно, дичайший комплекс по поводу собственного прыжка из грязи в князи с непременным желанием вчерашнюю бедность забыть.
Вторая причина в том, что войны и революции прошлого века изрядно уничтожили все то, что подпитывает туристический шопинг в любой европейской столице и в немалой степени питает экономику такого города, как Париж, где антикварный бизнес с размахом оккупирует целые улицы, кварталы, набережные и где Марше-о-Пюс Сент-Уэн—это никакая не улочка и даже не площадь, а целый город: 17 километров торговых рядов, 2000 торговых мест.
В России же от былого остались лишь думы: нет в обороте ни стульев «из дворца», ни просто венских стульев, ни утюгов на углях, ни каких-нибудь ножниц в виде петушка для разрезания яиц (а ведь как бы смотрелись на кухне!).
Да что о давней эпохе—попробуйте обставить «сталинскую» квартиру в соответствующем стиле! Нереально. Не найти ни диванов с высокими спинками и круглыми валиками, ни ламп под зеленым абажуром, ни даже фарфоровых изоляторов для открытой проводки в хлопчатобумажной оплетке. А уж какой-нибудь вентилятор в виде пограничника Карацупы с Джульбарсом обойдется по цене гамбсовского секретера красного дерева, хотя это попросту «сталинский» китч.
Как мужчины в России не доживают до 60 лет, так и вещи у нас умирают быстро, без права реинкарнации, потому что где им, спрашивается, реинкарнировать?
Я недавно искал по всему Петербургу чугунную станину от швейной машинки «Зингер»—из таких станин, если положить сверху стекло, получаются отличные столики, первым это придумал знаменитый дизайнер Андрей Дмитриев—но нашел по тайному адресу только в Москве. А лампу-цветок, чтобы повесить над столиком, ту самую, булгаковскую («опаловый тюльпан с электричеством»), какие раньше свисали со стен домов отдыха и культуры гроздьями,—найти в России вообще не смог и раздобыл лишь в Париже, причем ровно такую, как и мечтал, только лампочка была не с винтовым, а с байонетным креплением, но такие французская промышленность до сих пор производит.
Понимаете, какая штука.
Жизнь—это не когда губернатор, или император, или президент, проезжая, так сказать, под Ижоры, кидает взор—«а теперь здесь мы сделаем вот так, а вы все повинуйтесь!»
Жизнь—это когда слои просвечивают друг сквозь друга, когда в одном большом доме и старики и дети, когда старая вещь звучит, как цитата, когда дагерротипы отлично сочетаются с аппаратурой hi-end.
И все эти знаменитые барахолки: и венский Нашмаркт, и амстердамская на площади Ватерлоо, и римская Порта Портезе, и даже безымянный рыночек в центре Тбилиси, где я докупил украденные у меня когда-то в общаге мельхиоровые «сталинские» приборы,—это не то чтобы кровь истории, но какая-то лимфатическая система.
* * *
Я, собственно, не собираюсь ограничиваться плачем: ах, как в Европе разумно и хорошо и как в России кособоко (хотя, увы, именно так и есть, и силы пока разумно тратить не на поучения Европы, а на учебу у нее).
Дело в том, что в России впервые за последний век в огромных количествах накоплен—и пока еще сохранен и не выброшен, несмотря на ремонты,—бытовой материал недавней эпохи.
Это предметы советского быта, начиная с 1950-х и тем более с 1970-х, все эти ВЭФ-«Спидолы» и фотоаппараты «Зоркий», железные настольные лампы с щелкающими тумблерами, пластмассовые (под хрусталь) люстры «Каскад», коврики с оленями и лебедями, телевизоры «Темп» и настольные игры «Рыбалка» на магнитах.
Пока все это еще пылится на антресолях и в кладовках, в родительских квартирах и на тещиных дачах. Но ремонтов будет все больше и больше, и дачные курятники будут перестраиваться в современные дома, и барахло станет некуда девать, и ни один кризис это не остановит, но ни один комиссионный или антикварный магазин это не возьмет, потому что для первых оно—старое, а для вторых—барахло.
И я жутко боюсь, что это все дело даже без войн и революций исчезнет.
Я бы ведь отдал старьевщику проигрыватель «Аккорд», ей-ей. А у него, глядишь, его перекупил бы модный питерский дизайнер Михаил Орлов—вон он стилизовал под коммунальную квартиру ресторан «Мари Vanna», а это его явно не последний проект. Или не Орлов, а, скажем, Ксюша Собчак, у которой такой проигрыватель в детстве стоял в родительской квартире на окраине Ленинграда, и я это все помню хорошо, потому что в этой квартире, одетый в фиолетовые треники с пузырями на коленях, давал мне интервью избранный в 1990-м главой Ленсовета профессор Собчак. Кстати, а где еще, кроме блошиного рынка, сможет найти такие треники художник по костюмам, когда про Собчака придет время снимать фильм?!
Дело ведь не в стоимости барахла, а в (не)возможности приобрести нужное и избавиться от ненужного.
Господи, я все думаю: может, нынешний кризис шандарахнет градоначальникам по головам, чтобы дошло, насколько это замечательная и правильная вещь—живущая по выходным в самом центре города барахолка, блошиный рынок? И если «история», «память» и «совесть» в России—всего лишь слова, то, может быть, убедят цифры, то бишь деньги? Вот, парижскую Марше-о-Пюс посещает 11 миллионов человек в год—в Питере, положим, такого не добиться, но ведь грех сотню-другую рабочих мест не создать!
Что касается места, то есть идея, подсмотренная в Берлине. Там один из блошиных рынков—книжный—находится прямо перед Университетом Гумбольдта на знаменитой Унтер-ден-Линден, причем знаменитой еще и тем, что на ней нацисты жгли костры из книг. И вот теперь получается—книги не горят.
То есть в Петербурге, по идее, идеальное место для барахолки—это пустое бездушное пространство у Смольного.
Иллюстрация Алексея БОРИСОВА