Эту пьесу ставят сегодня редко, потому что погрузиться на три с лишним часа в разборки семейства, где мама—наркоманка, отец и старший сын—алкоголики, а младший сын смертельно болен и скоро умрет, не каждому зрителю под силу. В то же время если есть идеальная пьеса для актеров русского психологического театра, то это «Долгое путешествие в ночь», где ничего, кроме разговоров, не происходит, где можно пройти по всем закоулкам ада и все-таки обрести прощение. Возможно, именно поэтому Додин не просто отказался на этот раз от каких-либо режиссерских ухищрений, но прямо-таки демонстративно поместил четырех актеров в замкнутое пространство не то беседки, не то просто дощатого причала, откуда видна одна только дверь—в ненавистный дом, где всем плохо и откуда все при первой возможности убегают. Вокруг плещется море, стелется туман, и люди чувствуют себя призраками или персонажами какой-то одной бесконечной пьесы Шекспира, тем более что отец и старший сын—актеры, младший—поэт, а чувства матери, неудавшейся пианистки, до предела обострены морфием.
Гениальность пьесы О’Нила в том, что у каждого здесь своя правда, а люди, мучающие друг друга и губящие свою жизнь, не мелкие, не пошлые, как это сегодня случается почему-то во всех современных пьесах, а значительные и прекрасные. Не случайно роль бывшего актера Джеймса Тайрона, этого «ирландского скупердяя», была последней блистательной работой знаменитого Лоуренса Оливье, в которой он прощался со всеми своими триумфами в шекспировских пьесах. Игорь Иванов играет Джеймса Тайрона мощно и громоподобно: этот высокий человек со своим басом и седой шевелюрой занимает так много места, что другим его, кажется, просто не остается. Да, он скуп, но выбился из самых низов, тянет всю семью и искренне не понимает, почему ему все время приходится оправдываться перед женой и сыновьями. Это не отпускающее ни на миг и спасительное для его души чувство вины актер играет потрясающе, играет и тогда, когда обрушивается на сыновей с бранью или, напившись, раскачивается на перилах, ухватившись за лампу, чтобы окончательно не сорваться куда-то в бездну, в небытие.
Пьяный разгул трех мужчин, которые только что узнали, что один из них болен неизлечимой болезнью, а мать, вернувшаяся домой после длительного лечения, опять начала колоть себе морфий,—это самая долгая и едва ли не самая сильная сцена спектакля. Три актерские индивидуальности подобраны режиссером так точно, что забываешь, что все они примерно одного возраста. Это отец и его сыновья, похожие внешне и намертво связанные между собой внутренне. И пусть простоватый неудачник Джейми—его филигранно играет Петр Семак—ничем не напоминает нервного, страдающего от несовершенства жизни Эдмунда—роль, просто созданная для Сергея Курышева с его галереей рефлексирующих героев, вечных и великих неудачников, общее прошлое не отпускает обоих и определяет всю дальнейшую судьбу.
О том, что прошлое—это и есть наше настоящее и будущее, говорит в спектакле Мэри Тайрон, мать и жена. Татьяна Шестакова в этой роли—самое неожиданное, что есть в новом додинском спектакле, а для меня—самое большое откровение московских гастролей театра. Конечно, такой Мэри Тайрон еще никто не играл. Никаких наркотических буйств—она только чуть потирает руки, так что веришь, что это и вправду всего лишь ревматизм, для которого нужно обезболивающее. Никакой обиды на жизнь, обошедшуюся с ней так сурово,—только любовь, нежность, только благодарность за это счастье «какое-то время». Поразительно, но такое же библейское—и в то же время пленительное, грациозное, женственное—приятие жизни Шестакова сыграла на этих гастролях и в слепой Молли Суини, и в матери Штрума из спектакля «Жизнь и судьба», которая обращается к сыну в последний раз из еврейского гетто. Здесь нет покорности жертвы, но есть смирение и высшая мудрость человека, прозревшего тайны, которые не всем открыты. Приобщиться этих тайн—значит и увидеть сегодня Татьяну Шестакову на сцене.
Эдмунд сколько угодно может цитировать Бодлера («и распускаются уродства, как цветы»)—уродства не будет в несчастном тайроновском доме, пока здесь есть Мэри. Поэтому мужчины так и боятся, что она опять уедет, покинет их—едва ли не больше того, что она вновь вернется к наркотикам. И когда она не хочет слушать о смертельной болезни сына—это не эгоизм, поразивший всю семью и ставший источником их несчастий, а желание помочь ему обрести надежду. А упреки мужу, которые рассыпаны по всей пьесе, здесь произносятся не злобно, но почти с нежностью: ведь речь о том времени, когда все еще было совсем не так плохо. При этом Шестакова, играющая такую вот романтическую Мэри, не столько наркоманку, сколько Деву Марию, нигде не впадает в сентиментальность. В финале она не надевает свой подвенечный наряд, вытащенный из сундука, а просто прижимает к груди выцветшие от времени кружева и говорит, в сущности, какой-то чеховский, а не о’ниловский монолог о том, что все рано или поздно спасутся и увидят небо в алмазах. Так что ночи для героев этого спектакля не будет.
Фото ВИКТОРА ВАСИЛЬЕВА/ИТАР ТАСС