Вопрос о том, какая литература нужней всего стране в кризисные эпохи, обсуждался многократно и породил большой разброс мнений. Одни утверждают, что разоряющемуся человечеству нужнее всего сон золотой, другие—что язву не исцелишь медом и заливать ее надо все-таки йодом, как это ни больно. Истина лежит не то чтобы посредине, а в другой плоскости: человеку нужны не сладкие сказки и не горькие пугалки, а надежда и сила. Дать их способны либо тексты, написанные очень хорошо, либо совершенно бесхитростные и глубоко личные, такие, в которых авторская личность и судьба важнее фабульных хитросплетений и стилистических выкрутасов.
Чтобы понять, как делается словесность кризисных эпох, обратимся к Америке времен Великой депрессии: уже ясно, что если даже американский кризис и не достигнет тогдашней глубины, то русский скорей всего окажется сопоставим именно с первой половиной тридцатых в США. Дело не в возможных финансовых потерях (до столь массовой безработицы, хочется верить, не дойдет), а в крушении идеологии гламура: в конце двадцатых Америка все это проходила. Ей пришлось вернуться к реальным ценностям, а читала она в это время литературу двух основных типов: автобиографическую прозу (детство героя должно было описываться в предельно мрачных красках, тем разительней будет триумф в зрелости) и южную прозу, олицетворявшую шаг к традиции. Теодор Драйзер, известный нонконформист, не поддававшийся соблазнам модернизма и продолжавший писать назидательную правду, как он ее понимал, в 1930 году пишет автобиографическую «Зарю» о трудном своем детстве, нищете, достоинстве и упорстве и о том, как все это увенчалось законным триумфом. Не стоит забывать, что именно во время Великой депрессии, привлекшей к Штатам внимание всего мира, пусть и по малоприятному поводу, американский прозаик впервые отхватил Нобеля: выдвигали Драйзера и Льюиса, повезло Льюису, чья проза в это время была на пике популярности не только в Штатах. И не только потому, что он наряду с Драйзером писал социальные романы, а потому, что его герои отважно противостояли соблазнам бизнеса и красивой жизни, отстаивая семейную верность и профессиональную честь.
Что в первую очередь схлопнется? Книги о жизни богатых бездельников—кроме, разумеется, тех, в которых богатые бездельники размазываются по асфальту вовремя подвернувшимся катком или мстительным авторским отступлением. В этом смысле, пожалуй, лучше всех подсуетился Павел Санаев с «Нулевым километром»: там этот пафос очень чувствуется. Не будем забывать, что «Великий Гэтсби» стал культовым американским романом именно во времена депрессии, потому что хоронил эпоху джаза и предвещал (за два года!) ее кровавый конец. Безусловным хитом русского книжного рынка станет двухтомный роман об истории русского бизнеса: том первый—«Понты», второй—«Кранты». Современный читатель с наслаждением прочтет о разорениях, о крахе дутых состояний и репутаций, о стремительном обнищании «золотой молодежи»—за образец, если кто интересуется, можно взять так называемые романы перевоспитания. Объясню, что это за таинственный жанр: в европейской литературе широко распространен «роман воспитания»—история становления молодого человека; в советской литературе (да и в русской, если честно, см. «Воскресение») ему соответствует роман о перековке. Герой долго и со смаком рассказывает, какой он был плохой, но тут в его жизнь вошло великое потрясение—революция, война, кризис,—он пошел на производство (на каторгу, в село) и стал человеком. В этом жанре есть шедевры вроде «Республики ШКИД», а есть чудовищная халтура вроде бесчисленных историй о стилягах, перевоспитанных на заводе, но сегодня именно этот жанр удовлетворяет главным читательским требованиям: во-первых, демонстрируется расплата с фантомами, а во-вторых, внушается надежда.
В этом смысле нельзя усомниться в стопроцентном успехе книг, описывающих возвращение к корням или, по крайней мере, их переосмысление. (Не забудем, что одним из хитов начала 90-х были «Новые робинзоны» Петрушевской, где герои спасаются от абстрактно упоминаемого Конца Всему в глухой деревне, среди сельского труда и фольклорных старух.) Новый подъем, если не возрождение, переживут деревенщики—причем не унылые певцы распада, а мощные, розовощекие певцы счастливых и сытых хлебопашцев. Возможен даже некоторый перехлест в сторону сельской идиллии, но именно идеализацией корней отличаются все кризисные эпохи; иногда эта идеализация приводит к ужасным последствиям, как в нацистской Германии, а иногда помогает нации срастить болезненный перелом, как в той же Америке. Не будем забывать, что Фолкнер лучшие свои вещи написал в тридцатые и что его сельская, южная, так и не оправившаяся от поражения Америка была не только душной и ужасной, но и прекрасной, страстной, живущей бурно и размашисто. Нам жизненно необходим свой «Свет в августе» (1932)—книга о том, как живет (не выживает!) настоящая страна, как люди в кризисе не утрачивают достоинства, а, напротив, активизируют в себе человеческое.
Чего нам еще резко не хватает—так это иронического (не сатирического, это, слава богу, появляется) семейного романа о том, как семья сообща преодолевает трудности. Лучшая американская аналогия тут, вероятно, «Триумф яйца» Шервуда Андерсона, написанный хоть и за годы до депрессии, но точно описывающий муки простых и растяпистых людей на пути к обогащению; сам рассказ «Яйцо»—безусловная классика сардонического юмора. Сегодня озолотится тот, кто на материале не забытых еще девяностых напишет веселый и доброжелательный роман о быте и выживании простой российской семьи (можно провинциальной, но не слишком—Екатеринбург, Новосибирск, Казань); состав—что-нибудь вроде «папа, мама, восемь детей и грузовик» (не забыть домашних животных). Этот роман вовсе не обязан быть халтурным и, более того, обязан им не быть, потому что, скажу вам по секрету, время халтурной литературы кончилось. Только в сравнительно благополучные эпохи можно позволить себе содержать паршивую литературу, выдавая ее за тренд: здоровый человек может лечиться всяческими плацебо, питаться биодобавками и модными травами, а больному нужны антибиотики и жаропонижающие. Подделки больше не хиляют, настало время профессионалов. Представляю сюжет этой веселой саги—безденежье и лихорадка девяностых, лихорадочные попытки заработать, ваучеры, дефолт, относительный подъем, патриотический глянец, неизбежный бенц—и сквозь все это отважно маршируют несколько поколений постсоветских людей и их разномастных соседей, садящихся, убиваемых в разборках, уходящих из НИИ в огородничество, искренне поверивших в путинскую стабильность и оказавшихся на очередных бобах. В конце все они хором могут сказать что-нибудь вроде: «Завтра будет другой день». Или: «Другое дно».
Кстати, о Скарлетт О’Харе: не забудем, что Митчелл писала свой роман в самый разгар депрессии, с 1926 по 1933 год, и тем спасалась от депрессии личной, психической. Во второй половине 30-х в литературу США толпой идут непрофессионалы, делясь низовым, повседневным опытом—вскоре из этого выплавится великая послевоенная проза; грамотный издатель должен сегодня отправляться в провинцию, искать и раскручивать труды местных графоманов—среди них есть свои Митчелл. Надо покупать, конечно, не бездарные многотомные саги, стилизованные под советские романные кирпичи вроде «Вечного зова», а реальные повествования из жизни—веселые, стимулирующие, полные точных деталей. Уверяю вас, таких авторов много: пошерстите журналистов, почти каждый что-нибудь ваяет для себя, лично я не сходя с места назову вам человек пять, главным образом в Сибири.
«Так что,—спросит иной читатель, по совместительству писатель,—литература вымысла кончилась вообще?»
Да нет, конечно! Ведь надежду и силу дает не только и не столько ползучий реализм—да и не к реализму я призываю, честно говоря, потому что в жизни не всегда все хорошо кончается. И сама она кончается известно чем, простите за напоминание. Только сказки бывают разные, и сегодня будут востребованы сказки энергичные. Пусть мрачные, но яркие. Думаю, самый подходящий для кризисов писатель—Александр Грин, чьи тропические—да и городские даже—пейзажи написаны светящимися красками. Сегодня нужен олеографически яркий мир, вроде того, что рисовали Киплинг, Гумилев, Буссенар; нужна заливистая, авантюрная сказка с приключениями и происшествиями и преодолением препятствий. У нас это совершенно разучились делать, почему—не знаю. В последние лет пятнадцать русский человек ужасно много путешествовал, впору писать статью вроде «Русский человек на rendez-vous»—«Русский человек на автостопе», если хотите, но до чего ж это муторная литература! Если он едет в такие экзотические места, как Бали, Гоа или Ибица, он видит там прежде всего травку, ночной клуб, в лучшем случае дешевую бабу, а закаты и тропическая живность служат для всего этого довольно блеклым фоном. Герой поглощен собственной рефлексией, демонстрацией стиля, печоринскими комплексами. Сегодня необходим герой, у которого наконец открылись бы глаза: детектив, расследующий экзотическое преступление, геолог, ищущий неведомый камень, историк, постигающий бездны чужой страшной веры. Мир в наших книгах должен засиять, чтобы посреди серых кризисных будней открылось окно в ослепительные краски; пора вспомнить нехитрые приемы, которые, судя по недавним романам, уже и корифей Стивен Кинг начал забывать, расслабившись. Больше ужасных предвестий, роковых предсказаний, таинственных совпадений, незнакомок, кодовых слов, гортанных надрывных песен на непонятном языке, предвещающих то ли смерть, то ли счастье, то ли смерть от счастья. Литература больших, экзотических страстей, дальних мест, отважных решений—вот что нужно сегодняшнему читателю, которому решительно ничто в окружающей действительности не внушает желания жить.
Русскую литературу гнобили сто лет, сначала ломая ей руки и ноги, потом внушая ей, что она не нужна, а потом заставляя ее работать как можно хуже, чтобы она была по уму новым хозяевам жизни. Ни один компрачикос так не мучил ребенка, как русские власти, критики и сами писатели свою словесность. Но мы ведь и медицину свою почти загубили, а лечить больных кто-то должен. Сейчас мы нужны—порадуемся хоть этому; нужны в своем настоящем качестве, со своими подлинными умениями, и если они перезабылись—не беда: глаза боятся, руки помнят. Надо дать героя, за которого не стыдно; сюжет, от которого не оторваться; пейзаж, внушающий желание жить долго и счастливо. Подъем, коллеги. Встали, вдохнули, собрались с силами и в очередной раз спасли страну.
Иллюстрация KOMISSAR