Оправдательный разговор

Это удивительно, что о человеке, который придумал, что историей движет страсть, написана такая бесстрастная книга. Бесстрастная не в том смысле, что холодная: Сергей Беляков, с очевидностью, любит своего героя, увлечен им (в самом начале он признается, что знает наизусть чуть ли не все гумилевские книги) — но намеренно сдержанная и демонстративно объективная. Впечатление такое, что автор вполне сознательно задался целью эмоционально противостоять своему пылкому (чтобы не сказать — пассионарному) персонажу.

Лев Гумилев винил в своих бедах всех и вся (не только и даже не столько безличную советскую власть и недостижимого Сталина, а именно конкретных людей), он умел обижаться (после ссоры с матерью в 1961-м он перестал с ней встречаться — за почти пять лет, которые ей оставалось жить, они так и не увиделись) и умел обижать (решив в конце жизни сменить окружение, он просто сказал по телефону своему старому другу и помощнику Василию Абросову: "Меня нет дома. Я умер"). Сергей Беляков, наоборот, всех оправдывает.

В первую очередь, конечно,— самого Гумилева. И хотя, в общем, главные "оправдания" очевидны (три ареста, два лагерных срока и служба рядовым во время войны кому хочешь испортят характер, да и как подумаешь, что такое для талантливого и амбициозного человека быть сыном Гумилева и Ахматовой — мурашки бегут по коже), Беляков находит нужным как-то разъяснить чуть ли не каждую гумилевскую "провинность".

Гумилев несколько послевоенных месяцев не давал знать Эмме Герштейн — своей близкой подруге и, возможно, самому преданному ему человеку,— что он демобилизовался и спокойно живет в Ленинграде, заставляя ее страшно волноваться: но он же готовился тогда сдавать экстерном экзамены. "Гумилева можно понять,— пишет Беляков,— ради науки ученый жертвует даже близкими".

Гумилев был бабником — "наследственность (и по отцовской, и по материнской линии) не располагала к жизни анахорета", резюмирует Беляков совсем в духе Короля из шварцевского "Обыкновенного чуда".

Гумилев не умел ценить вклад своих соавторов в его научные изыскания: "Ученые, особенно ученые талантливые,— вообще не слишком мирный и толерантный народ".

Гумилев был антисемитом: "Следствие по делу Николая Гумилева вел чекист Якобсон, а все "Таганцевское" дело курировал чекист Яков Саулович Агранов. Гумилева воспитали в благоговении к отцу. Как же он мог относиться к его убийцам?".

Но — и это вещь для биографа куда более знаменательная — ровно с такой же последовательностью Сергей Беляков находит оправдания для тех, кого его герой считал врагами, кого винил в своих злоключениях.

Сам Гумилев считал причастным к своему первому аресту университетского профессора Льва Пумпянского. (Пумпянский заявил на лекции, что Николай Гумилев "писал стихи про Абиссинию, а сам не был дальше Алжира", Лев Гумилев крикнул: "Нет, он был в Абиссинии", профессор снисходительно парировал: "Кому лучше знать — вам или мне?", студент ответил: "Конечно, мне". На первом же допросе во внутренней тюрьме НКВД на Шпалерной следователь стал читать Гумилеву бумагу, в которой во всех подробностях излагался этот инцидент.) Но Сергей Беляков пишет, что "Пумпянский вовсе не был стукачом", "а Гумилев был обречен задолго до этой несчастной лекции".

Одного из главного научных и человеческих врагов своего героя, историка Александра Бернштама, Беляков фаталистически аттестует "самой природой предназначенным к вражде с Гумилевым". И даже о знаменитых "Пунических войнах" — тяжбе за ахматовский архив с падчерицей Ахматовой Ириной Пуниной — он пытается писать объективно, с позиции "у каждого своя правда".

Это стремление к непредвзятости иногда ставит автора в совсем смешное положение. Вот, например,— вкратце, конечно — его рассказ о последних днях Льва Гумилева. 23 мая 1992 года Гумилеву сделали неудачную операцию — родные и друзья считали ее ненужной и вредной (и действительно, через месяц Гумилев умер). "Но,— указывает Сергей Беляков,— операция всегда большой риск. Врачи хорошо знали состояние Гумилева; если они решились оперировать, значит, не было другого выхода". Такое примирительное пояснение звучит уже почти анекдотически.

В этой (благородной, без всякого сомнения) борьбе за неангажированность автор теряет напряженность, остроту повествования — стараясь не потерять баланс справедливости, он не успевает отвлекаться на интересное.

Вот, например, из самого очевидного. На рубеже 80-х и 90-х книги Льва Гумилева стали печатать большими тиражами, а его лекции стали показывать по телевидению и транслировать по радио. Да и вообще — любой, кто находился тогда в сознательном возрасте, помнит, что слово "пассионарный" в то время практически не сходило с языка, а где-нибудь в полутемном промерзшем автобусе запросто можно было услышать глубокомысленное "каждый должен жить со своим этносом", восходящее к какой-нибудь популярной передаче о гумилевской теории этногенеза.

Но весь окологумилевский хайп того времени Белякова почти не интересует. Разве что, коснувшись гумилевской книги "Древняя Русь и Великая степь", он грустно отмечает, что "гумилевская версия хазарской истории пошла в народ. История о стране, покоренной хитрыми евреями, которые сами не работают, но эксплуатируют и грабят несчастное забитое, запуганное население, оказалась близка сердцу всякого антисемита".

Про антисемитов, это, конечно, верно. И точно так же верно то, что сам феномен тогдашнего спроса на идею пассионарности — явление вполне примечательное. Мысль о том, что в истории побеждают те, кто стремится "к цели (часто — иллюзорной) и кто способен к сверхнапряжениям и жертвенности ради достижения этой цели", удивительно созвучна тому "новому" времени и его "новым" героям. Фантастические идеи Гумилева про космические энергии куда лучше объясняли происходящее, чем ничего не объясняющие разговоры про смены экономических формаций. Автора этой книги все это не то чтобы не занимает — он просто не успевает об этом думать.

"Наступило время Гумилева", сообщает Сергей Беляков и, рассказав о премиях и публикациях, переходит к обсуждению полемики вокруг них. Очень взвешенному, разумеется.

М.: АСТ, 2013

Анна Наринская