Леонид Юзефович: "Надо принять в себя обе крайности"

Рубрику ведет Ольга Ципенюк

Про корни

Моя мама, мой отец и мой отчим — одноклассники. Мама была самая красивая девочка в классе, в нее все были влюблены. И эти два мальчика, значит, тоже. Отца настоящего я видел в жизни дважды: когда я его нашел, лет в 30, наверное, и второй раз в гробу. Он был фронтовик, служил в разведке, потом в СМЕРШе, после войны сильно пил. Мама с ним рассталась из-за этого и всю жизнь боялась, что я стану алкоголиком. Я вообще человек малопьющий, но в юности мы жили в провинции, до университета я работал на заводе, и алкоголь всегда был как-то рядом. Отсюда, конечно, источник постоянного напряжения в семье. Так вот, мама с отцом развелась и вышла замуж за другого одноклассника, который был в нее влюблен. То, что я никогда не видел родного отца,— это была ее инициатива: я ношу отчество и фамилию отчима. То, что мой отец неродной, мне добрые люди сказали лет в 12: я не поверил, но сомнение закралось. А потом провел расследование с фотографиями и документами и лет в 16 понял, что так и есть. Но меня это вообще не травмировало, я был занят в то время совершенно другими вещами. Вообще-то я человек, настроенный не на себя, а на мир в целом. Не то чтобы откровенный экстраверт, но мне кажется, что мы полнее самовыражаемся, растворяясь в мире, чем противопоставляя себя ему. Видимо, это связано с моим интересом к восточным религиям, к буддизму. И со слабой фиксацией собственной индивидуальности. То есть как фигура, как личность я себя не особенно интересовал — больше как инструмент познания мира. И тот факт, что отец неродной, был для меня не очень важен. Отец вообще на меня оказал не самое сильное влияние, хотя это был замечательный человек — такой абсолютно бескорыстный тип советского технического интеллигента, целиком занятого своим делом. Работал начальником ствольного цеха на пушечном заводе, потом делал ракеты. Его никогда никуда не выпускали из-за секретности, да он и не хотел. Мама была красавицей, в юности занималась балетом и лет, наверное, до 60 ей со спины говорили "девушка", чем она очень гордилась. Своей энергией заполняла вокруг себя все пространство. Она была детским глазным врачом, в 1943 году попала на фронт. Писала стихи и даже на фронт возила томик Блока. Дальше Блока и Есенина, правда, в своих поэтических пристрастиях не продвинулась, но в то же время у нее был вкус — она понимала, где хорошая книжка, где плохая, хотя объяснить ничего не могла. Моя любовь к литературе — от нее.

Про детство

Я почти ничего не помню из детства. Но мама, например, часто рассказывала о праздновании 150-летия со дня рождения Пушкина: мне было года полтора, она взяла меня к памятнику, везде гуляли огромные толпы, конная милиция... И вот она была такая хорошенькая, что конный милиционер — из интереса к ней — посадил меня к себе на лошадь. Мама столько раз повторяла эту историю, что у меня есть ощущение, что я помню ее сам — высоту, лошадиный круп... На самом деле я из московского детства не помню ничего, а когда мне было два года, мы уже оказались в Перми. Пермь очень важный для меня город, место формирования меня как человека. Все мои друзья, воспоминания самые дорогие, все мои счастливые годы — все там.

Про учение

Школу как большую ценность я воспринимаю с точки зрения учителя — моя учительская жизнь заслонила ученическую. То есть я лучше помню своих первых учеников, чем одноклассников. Тогда, чтобы поступить в институт, надо было заработать стаж, поэтому я в школе учился только 8 лет и оставил ее на уровне еще глупого подростка, который... ну, кидается мелом на перемене, да. И из-за того, что я не учился в самых важных, старших, классах, у меня не было ни школьных романов, ни каких-то нежных отношений с учителями, за исключением, может быть, учительницы литературы. У нее была одна нога толще другой и муж-пьяница, который, как рассказывал живший с ней по соседству мальчик, ее бьет, она даже приходила в школу с синяками. При этом очень была хорошая, возвышенная, странная женщина. Увы, я это понял лишь спустя много лет.

Про дружбу

Есть дружбы, которые сопровождают меня с юности, у нас сохранилось даже такое пермское товарищество — четыре друга, и все, слава богу, живы... Но если со мной, не дай бог, что-то случится, в Москве, наверное, не очень много есть кому позвонить. Вот если бы я жил в Перми, другое дело. Здесь еще десять раз подумаешь — как он будет ехать ко мне через пробки, да и зачем, когда можно позвонить в скорую помощь. Вообще представления о том, что надо звонить товарищу... Если что случается, надо звонить в скорую или милицию. А друзьям — ну что звонить? Друзья не для этого. Даже если нужны деньги, теперь проще взять кредит, чем обращаться к другу.

Про любовь

Я, конечно, влюблялся бесконечное количество раз во время студенчества, и в первые годы после, но это все были платонические истории. А как только это переходило во что-то большее, я женился. (Смеется.) Я был несколько раз женат именно потому, что существовали такие обязательства, которые сегодня трудно объяснить. Например, у меня был роман с девушкой, которая была младше на курс. И она сказала: "Хочешь, чтобы я не ехала по распределению в деревню,— женись. Ты же меня любишь?" Я сказал: "Ну конечно". И женился. Мы вместе прожили, по-моему, один месяц, после чего я ушел в армию, а когда вернулся, как-то все... рассосалось. Что касается нас с Наташей, моей нынешней женой, мы уже 30 лет вместе. Прежних жен я знал подолгу — были знакомы, дружили, потом приходила влюбленность. А на Наталье я решил жениться после того, как был с ней знаком неделю,— это абсолютная любовь с первого взгляда. Она колебалась, не хотела, боялась. А уже после того как мы стали жить вместе, для меня начался долгий процесс узнавания родного человека — процесс необыкновенно увлекательный. Казалось бы, я женился на "черном ящике", могло быть всякое. Но это произошло со мной в 35 лет, когда возникает все-таки некая интуиция, помогающая не обманываться в людях. В общем, мне повезло, у нас действительно счастливый брак.

Про свободу

Что касается политической свободы, я просто ничего об этом не думаю. На митинги не ходил никогда — это, видимо, связано с моими взглядами на противоречия как таковые. Понимаете, вот мы можем сказать, что, допустим, евреи — соль земли, избранный народ и так далее. А можем сказать, что евреи — ужасное зло, от них идут все беды мира. И как быть? Мы не должны всегда выбирать между противоположностями, это дьявольский выбор. На самом деле надо принять в себя обе крайности и жить с ними обеими, потому что иного нам не дано. Проведя достаточно времени на земле, я понимаю, что... что правы все. Вообще. Вот у Камю есть одна фраза, суть ее в том, что история — это череда преступлений, которые совершают невинные. Существуют вещи безусловные, да, и тот, кто этого не признает, требует безусловного осуждения, но таких вещей немного. Беспримесных негодяев тоже, в общем-то, мало. В остальном... Осуждать сложно.

Про успех

Ко мне известность пришла в 53 года, а до этого я был просто школьным учителем. Я был очень хорошим учителем и считал себя успешным человеком — меня любили дети. До сих пор мои бывшие ученики меня находят — кто-то член Совета Федерации, а кто-то бомж. Конечно, когда я стал писать, мне хотелось, чтобы вышла книжка, это был предел моих мечтаний об успехе. Думаю, успех делает человека лучше, хотя, видимо, все зависит от масштаба. Тот скромный успех, который ко мне пришел, меня точно сделал лучше. Я меньше стал думать о себе, поскольку решил, что со мной теперь все в порядке, и больше — о других. Я знаю, что ничего могло и не быть, что это в значительной степени стечение обстоятельств. И что успех как пришел, так он однажды и уйдет. Я спокойно к этому отношусь. У нас у всех есть запасные аэродромы — дети, внуки, любимые занятия. Я все больше занимаюсь документальной литературой — в ее мире можно долго жить. Тут не так нужно вдохновение, многое можно сделать и без этого иссушающего порыва, который в моем возрасте возникает все реже, а платить за него приходится все больше. Любимая и ни на что особенно не претендующая работа — замена всего, что связано, пафосно говоря, с творчеством. Успеха в том числе.

Про главное

В 1991 году на Свердловской киностудии снимали мой первый фильм по одному из романов о сыщике Путилине, и молодой режиссер хотел, чтобы подозрение падало на всех героев. Он придумал, чтобы один из них, повар, когда его допрашивает Путилин, ощипывал курицу. Герой будет с таким зверским видом ее ощипывать и так смотреть искоса, что мы, может быть, подумаем, что это неспроста... Принесли на съемочную площадку курицу, она сидела в клетке, дожидаясь, когда ее зарежут и станут ощипывать. На нее никто не обращал внимания, как вдруг она снесла яйцо. Тут же все стали ее жалеть: ну как же, она снесла яйцо, а теперь ее зарезать, да? И женщины стали говорить, что так нельзя. В конце концов привезли и зарезали другую курицу, а эта осталась жива. То есть если бы она, допустим, клевалась или кудахтала громко — ее бы никто не пожалел. Но она сделала то, для чего предназначена природой, и ее миновала смерть. Я это к чему: мир ведь ужасен, да? Нам много что предстоит и много чего грозит. Но если мы в нужный момент снесем яйцо — мир к нам будет гораздо более милосерден. Мы должны заниматься тем, для чего созданы. Вся трудность — понять, для чего именно. Часто говорят о людях "ранних" и "поздних", так вот я — "поздний" человек. Я поздно понял, что есть во мне такого, ради чего мир меня может пощадить, если я эти яйца со своим фирменным знаком буду нести.

Про Бога

Я неверующий человек. Однажды я слышал, как на вопрос о своем отношении к церкви отвечал писатель Алексей Иванов, он сказал: "Этически мы все православные". И про себя могу сказать то же самое. Я вырос на Урале, в русской среде, и во многом впитал в себя представления этой среды о добре и зле. А они и при советской власти во многом остались такими же, как до нее. Все эти понятия о греховности мира и малости человеческих сил, о неправедности богатства, о необходимости любви к людям при недоверии к социальным институтам, об эмоциональном, а не аналитическом подходе к истории... Не будучи верующим, не будучи человеком церкви, я некоторые элементы православной культуры в себе очень четко ощущаю.

Про страх

Такое неудобно заявлять творческому человеку, но психологически я устроен довольно просто. Моя первая жена говорила: "У тебя нет психологии". Я никогда не боялся ни темноты, ни собак... Наверное, по-настоящему я боюсь унижения — когда, например, задаешь вопрос, тебя слышат, но не отвечают. Унижение, конечно, разное бывает, но чтобы представить, что тебя, не знаю... голым ведут на Тверской бульвар и гонят по нему плетьми, для этого нужно обладать или соответствующим жизненным опытом, или не вполне здоровым воображением. А вот потеря любви, интереса, когда твой голос повисает в пустоте, — это страшно.

Про деньги

Когда появились относительно значительные заработки — меня стали переводить в Европе,— это было удивительно. Перед этим я имел 29 часов в неделю преподавания в трех школах и первые гонорары считал так: ага, значит, теперь я могу вести в неделю на 12 уроков меньше... Если бы на меня свалилась какая-то немыслимая сумма, я, наверное, благотворительностью бы занялся. При моих заработках я не могу это делать в больших количествах, но все-таки это очень... сладкое дело. Здесь опять тот самый страх потери любви, да, когда человек не может ничего производить, когда он неинтересен как творческая фигура, но может быть интересен как источник блага для кого-то. Я бы учредил премию для историков. Современное общество любит комментаторов, ему кажется, что историк должен комментировать настоящее с точки зрения прошлого, анализировать широкий пласт событий, делать выводы и прогнозы. Но широкий историк — всегда ненастоящий. Настоящие только узкие, часто невостребованные, безвестные. Так что, будь у меня много денег, я бы поддерживал узких специалистов по истории.

Про детей

Сын у меня музыкант, дочь — литературный критик. Мои отношения с детьми определялись прежде всего тем, что я их просто очень любил. Любил, когда они были маленькие, и теперь тоже очень люблю, и ничего в связи с этой любовью от них не жду. Есть известная история из военно-морского устава старинных флотов, в том числе русского: выходит корабль из сражения — с порванными парусами, сломанной мачтой, пробитым корпусом, половина команды мертвая, а навстречу ему идет новенький корабль, невредимый — на битву. Так вот, первым должен отдать салют тот, который вышел из боя. Потому что он уже не утонул, уже уцелел, а что случится с этим — новым и молодым,— никому не известно.

Три слова о себе

Древние греки говорили, что души подобны телам, в которых они обитают. Если вы присмотритесь к окружающим, которых хорошо знаете, то увидите, что это очень точно. И какие-то литературные особенности того, что я делаю, явно связаны с моей физической конституцией. То, что я пишу, не обладает мощью, не обладает какой-то сильной энергетикой, но это довольно стройно, довольно изящно собрано, довольно так... хорошо движется. Как одна дама написала о моей прозе, "гравюра сухой иглой". И сам я гравирован сухой иглой, да... В советское время я часто чувствовал себя интеллектуалом среди интеллигентов, потому что не интересовался Солженицыным, а хотел читать "Тибетскую книгу мертвых". Теперь среди молодых интеллектуалов я чувствую себя советским интеллигентом... Знаете, я ведь не творец по природе. Главный мой талант, если тут уместно это слово,— талант реконструкции. Я — реставратор. Моя задача как историка — честно реконструировать прошлое, а как литератора — убедить тех, кто захочет меня слушать, что так и было на самом деле.

За и против

Леонид Абрамович не просто рассказчик историй, но человек, способный эти истории обнаружить, понять и преподнести так, что они приобретают звучание иное, философское, метафизическое. Создается некая картина мира, где случайность (как один из престарелых романных приемов) перестает быть той случайностью, какой она была и в бульварной литературе, и в русской классической, но получает в его книгах какой-то новый смысл.

Захар Прилепин, писатель

ПРОТИВ

Сравнения с Акуниным неизбежны: оба историки, оба пишут исторические детективы, у обоих, наконец, главный герой — русский сыщик третьей трети XIX века. Некоторая конкуренция неизбежна... Романы о Путилине безукоризненны как просто беллетристика; они очень славно написаны, остроумны и очень красиво выстроены, но они менее литературные, чем акунинские... Юзефович пишет без "подложек", в один слой; у него другие игры. Опять же, поскольку он пишет сам за себя, чуть меньше словарный запас.

Лев Данилкин, литературный критик