Большак и пайка

Выход четырехтомника писателя и преступника Юлия Дубова (преступник он на основании решения Красногорского суда) является не столько примечательным событием, сколько примечанием к примечательным событиям

Дмитрий Губин

С Дубовым у меня связан один случай — и тоже примечательный.

Даже замечательный.

В 2002-м я вел на "Маяке-24" программу "Телефонное право", в которую как-то раз пригласил именно Дубова — поговорить по теме "Разрушает ли карьера дружбу и мешает ли дружба карьере". Кто, как не автор "Большой пайки", романа, описывающего центробежную силу власти и денег, расшвыривающую и убивающую бывших друзей, являлся тут экспертом?

Вскоре я ушел в отпуск, и программу повторно поставили в эфир, выбрав донельзя удачный день.

"Генеральная прокуратура,— сказал в этот день ведущий выпуска новостей,— объявила в розыск бывшего гендиректора компании "ЛогоВАЗ" Юлия Дубова. Вместе с Борисом Березовским он обвиняется в мошенничестве и крупных хищениях. Это все новости к этому часу, а сейчас — программа "Телефонное право"". "Здравствуйте! — произнес почти встык мой жизнерадостный голос.— В нашей студии — Юлий Дубов..."

Вспоминаю об этом потому, что никакого наказания той садовой голове, которая поставила в эфир повтор с Дубовым, не последовало, а это для госкомпании выглядело странновато. Полагаю, все обошлось потому, что даже последнему винтику в машине госпропаганды было ясно: прокуратора играла в кошки с перебравшейся в Лондон мышкой. И когда в 2009-м Дубов был осужден по одному делу с Березовским, это воспринималось завершением той же игры.

А вторая причина снисходительного взгляда на Юлия Анатольевича (в отличие от своего подельника он никогда не включался госпропагандой в списки "врагов"; фильму "Олигарх", снятому по роману Дубова Лунгиным, никто не препятствовал в прокате — сравните с судьбой фильма "Ходорковский"),— так вот, вторая причина, мне кажется, в том, что Дубов рядом с Березовским воспринимался как некий датчик, который всем жалко было бы уничтожить. В четырехтомнике, куда помимо "Пайки" вошли еще два романа: продолжение "Меньшее зло", боковая ветвь "Варяги и ворюги", это особенно заметно.

Скажем, "Меньшее зло" — это литературная фантазия на общую тему с документальным расследованием Фельштинского и Литвиненко "ФСБ взрывает Россию" (Литвиненко — того самого, отравленного полонием в Лондоне). Однако "ФСБ взрывает..." было издано в Риге, а в России тираж немедленно арестовали (как вещдок при операции "Вихрь-антитеррор"), и шансов быть изданным в России у расследования, образцового в смысле работы с открытыми источниками,— ноль.

А вот дубовское "Меньшее зло" — пожалуйста, без проблем издается! Переиздается! Входит в собрание сочинений!

У меня даже возникает соблазн логической конструкции типа "либо сегодняшняя идеологическая вертикаль не такая уж вертикаль, либо лондонский изгнанник Дубов сумел ее согнуть в бараний рог писательского изобилия", но ограничусь тем, что написал.

Дубов — некий датчик. Струящийся из подземной расщелины газ. Поющая скала.

Хочешь — устраивай вокруг камлания, а хочешь — просто наслаждайся.

Как писатель Юлий Дубов являет собой олицетворение тезиса Дмитрия Быкова о том, что в наше время любой гимназист "должен составить связную новеллу "Как я подглядывал за купанием сестры"".

Интонация Дубова — это интонация поколения научных сотрудников, защитивших диссертации в 1970-х, друживших с художниками и фарцовщиками, умевших изложить почерпнутое в разговорах побасенками, как Веллер излагал это в "Легендах Невского проспекта". Кстати, Веллер и Дубов — ровесники (оба 1948 года), а дубовский зачин какого-нибудь "Идиставизо" не отличим от веллеровских рассказов о жизни интеллигентных ленинградских еврейских юношей, питающих склонность к авантюризму.

И если бы доктор наук Дубов не спутался с дурной компанией (по имени "ЛогоВАЗ") и посвятил себя с младых ногтей сочинительству — мы бы имели сегодня двух Веллеров. Двух рассказчиков-болтунов, побасенников, наследующих подмеченной и намеченной еще Гоголем традиции, когда сюжет важнее отделки, потому что вся отделка в том, чтобы поймать ритм дружеской болтовни, травимого на кухне, в курилке или на подшефной овощебазе бесконечного анекдота.

Второй тезис, которому романы Дубова соответствуют, таков: у читателя есть потребность в литературе о созидающем труде. А поскольку мерилом труда только глупцы почитают усталость, то настоящим мерилом труда являются деньги. Вот почему самыми любимыми в СССР романами были не "Поднятая целина" или "Как закалялась сталь", а, конечно, "Двенадцать стульев" и "Золотой теленок".

У Ильфа и Петрова деклассированный Бендер становится миллионером, у Дубова коллеги из НИИ — мультимиллионерами и бизнесменами (а потомок русских эмигрантов, американец Адриан Диц — миллионером на паях с зэками из кандымской колонии).

Одинаково, в общем, все романы и заканчиваются: столкновением частной инициативы со скалой государственности. Все, в общем, не так весело — но это и есть время, в котором мы живем.

И тут бы поставить точку, когда бы не обстоятельство, резко выделяющее Юлия Дубова из ряда современных писателей-побасенников и памфлетистов, от Доренко с "2008" до Быкова с "ЖД" и "Эвакуатором", от Проханова с "Господином Гексогеном" до Мальгина с "Советником президента" (а других писателей, кроме как памфлетистов, сегодня в России почти что и нет).

Это обстоятельство заключается в том, что...

Про политику, бизнес, про большие деньги, про политику как основной способ заработать большие деньги сегодня у нас пишут все: от упомянутых Доренко, Быкова, Проханова до Лимонова, Пелевина и Сорокина. Можно сказать, что кроме как про политику и деньги в России сегодня вообще никто ничего не пишет. Вся приличная русская современная литература — одно бесконечное эссе "Как я подглядывал за купанием Большого Брата", и проблема лишь в том, что Большого Брата голым мало кто видел. Наша литература про деланье денег — сплошной домысел, фантазия, сочиненное девственником порно, часто более распаляющее читателя, чем честный дневник опытного ходока. Но разница ощутима. В романе Доренко самый сильный эпизод не тот, где персонаж по имени Игорь Сечин сообщает, что застрелил из пистолета персонажа по имени Владимир Путин, а тот, где описано фактическое, архитектурное устройство кремлевских приемных, лифтов, коридоров: сразу видно, что автор бывал,— и проникаешься уважением.

Писателей, имеющих собственный опыт бизнеса, знающих его не понаслышке, а потому знающих реальную политику в диапазоне от муниципальной до кремлевской, у нас всего два — Александр Терехов и, вот, Юлий Дубов.

Тем, кто удивленно вскидывает бровь на имя Терехова, за которым закрепилась слава монаха, перебивавшегося с хлеба на воду, пока не завершил труд жизни, роман "Каменный мост" (будь моя воля, я за него один дал бы Нобелевку), поясню. В реальности Терехов никакой не отшельник, а удачливый бизнесмен, владелец не такой уж и малой коммерческой недвижимости, которую он округляет так же толково, как в свое время округлял поместья певец шепота, робкого дыханья, трелей соловья — Афанасий Фет: одно другому не мешает. И если последний тереховский роман, "Немцы", тоже съехал в памфлет, то это памфлет, основанный на личном, кошельком и шкурой, знакомстве с управами-префектурами лужковской Москвы.

Так вот, Дубов историю становления капиталов в современной России и их последующего разгрома знает тоже не понаслышке. И второстепенный герой "Большой пайки" кагэбэшник Федор Федорович, становящийся главным героем и президентом страны в "Меньшем зле", создавался не по информации с телеэкрана или газет, а по информации из своего, внутреннего, круга.

Вообще, главная сюжетная линия "Меньшего зла", состоящая в том, что Федора Федоровича ведут в президенты "вслепую" те, кто и устраивает на самом деле в Москве теракты, а сам он ни сном ни духом,— она один в один совпадает с предсмертными интервью Бориса Березовского.

И вот это заставляет читать четырехтомник Дубова с куда большим вниманием, чем просто собрание текстов, претерпевающих писательскую эволюцию.

Эта эволюция незатейлива, кстати. От обильного жизненного материала в период гимназического освоения формы (сегодня "Большую пайку" перечитывать скучновато — описания, описания, описания эпохи времен дефицита и цензуры) к уверенному владению формой при исчерпанности жизненного материала.

Исчерпанность — проклятие всех, кто умеет писать только о том, что знает: посмотрите хоть на Лимонова, ставшего наискучнейшим после выдоха остатков героической биографии в "Молодом негодяе".

Только Лимонов, выдохнув жизнь, зачем-то продолжил писать — может, чтобы просто зарабатывать на жизнь, а чем еще ему зарабатывать? А Дубов, выдохнув знания о большом историческом времени, создал от нечего делать бонбоньерку "Историофикации" и писать перестал — может быть, потому, что ему есть на что жить.

Что у нас в сухом остатке, кроме четырех томов, вышедших в издательстве "Терра"?

Литературные упражнения талантливого человека, не считавшего писательство делом жизни, однако вполне способного ухватить и литературный стиль, и время, и не дать фактам пропасть в кухонной болтовне или в сусеках памяти, заблокированных страхом перед Большим Братом (или перед потерей благополучия, что, в общем, одно и то же).

Моя главная претензия к Березовскому — не то, что он что-то где-то пограбил (в России любое более или менее крупное зарабатывание денег есть грабительство, и меня грабили многие, а Березовский обошелся гуманно, ограничившись превращением в мусор акций AVVA, автомобильного альянса, этого мертворожденного ребенка "ЛогоВАЗа"). Моя претензия в том, что Березовский покончил с собой, но так и не оставил, судя по всему, дневников, записок, мемуаров.

А Дубов, молодчина, не просто написал несколько повестей и романов, но и добился успеха и тем самым подал пример молчунам.

Остается добавить одну маленькую, но существенную вещь.

Почти у всех упомянутых мною писателей в жизни были проблемы, которые им доставляло соприкосновение с любезной Отчизной. Вот и Дубову, сидеть 9 лет на нарах, едва он окажется под сенью родимых осин.

Однако ни у кого из сегодняшних не было проблем, связанных собственно с писательством, с тем, что называется "художественная литература".

Это вам не времена Леонида Ильича...

Я не знаю, почему удавка с литературы снята.

Может быть, потому, что к идее влияния литературы на общество власть относится с той же циничной ухмылкой, как и к утверждению, что есть девушки, с которыми можно сблизиться только по любви.

А может быть, потому, что при всей иронии к художникам власть смутно чувствует, что пока не написан ее портрет, пусть даже и карикатурно. Умеющих же воспевать власть сегодня нет — ни тебе Симоновых, ни Шолоховых, ни Фадеевых. А власти тоже порой хочется прочитать что-нибудь эдакое, лихо закрученное, про саму себя.

Как бы то ни было, писательство, художничество в России безопасно.

Так что вы рисуйте, вы рисуйте, вам зачтется. Что гадать нам: удалось, не удалось?