События в московском районе Западное Бирюлево показали, что протест в столице радикализируется. "Власть" изучила мировой и российский опыт радикализации и возможные сценарии поведения элиты в этих условиях.
Протестные настроения в России довольно высоки, но недовольство властью, особенно в столице, едва ли примет радикальную форму
Фото: Денис Вышинский, Коммерсантъ / купить фото
На марше оппозиции 12 июня 2013 года, главным лозунгом которого был "За свободу узников, против палачей", социологи "Левада-центра" провели опрос с целью изучить, как изменились настроения "рассерженных горожан" за полтора года с начала массовых протестов в столице. Впервые в качестве варианта ответа на вопрос о мотивах участия в акции было предложено "возмущение репрессиями против лидеров оппозиции". Вариант стал одним из самых популярных: 60% опрошенных заявили, что это стало одним из аргументов в пользу того, чтобы не сидеть дома.
Поводы для возмущения у оппозиционеров есть. Один из задержанных по делу о беспорядках 6 мая 2012 года, Михаил Косенко, отправлен на принудительное лечение. До 6 февраля продлен срок заключения активисту "Левого фронта" Леониду Развозжаеву и известному участнику антифашистского движения Алексею Гаскарову. Также до февраля продлен домашний арест для лидера "Левого фронта" Сергея Удальцова. Правда, 16 октября для оппозиционеров Алексея Навального и Петра Офицерова пять реальных лет по делу "Кировлеса" решением Кировского областного суда превратились в пять условных.
По данным "Левада-центра", по сравнению с сентябрем 2012 года с 57% до 93% выросло число протестующих, готовых участвовать в следующих акциях оппозиции. Если в сентябре 2012 года 26% митингующих были готовы жертвовать свои средства на политические проекты, то в июне 2013-го их было уже 74%. Наконец, с 14% до 22% возросло количество тех, кто готов "идти на крайние, радикальные формы протеста". Что это за формы, социологи и респонденты, впрочем, не уточняли. Изучив научную литературу, обобщающую международный опыт, "Власть" попыталась восполнить этот пробел.
Кларк Маккоули и София Москаленко с факультета психологии колледжа Брин-Мор (США, штат Пенсильвания) в статье "Механизмы политической радикализации: пути к терроризму", вышедшей в 2008 году в журнале Terrorisme and Political Violence, описали 12 различных механизмов радикализации граждан: от индивидуальной радикализации из-за личной обиды, как это было с "черными вдовами" в Чечне, которые совершали теракты, чтобы отомстить за убитых родственников, до групповой радикализации в борьбе с государственной властью.
В основании пирамидальной модели радикализации Маккоули--Москаленко находятся все, кто хоть как-то поддерживает оппозиционные лозунги. На ее вершине — те, кто непосредственно идет на свершение террористического акта. Авторы статьи отмечали, что после применения насилия со стороны государства в отношении участников протестных акций происходит рост симпатий к жертвам насилия и мобилизация сторонников оппозиции. Часть участников реагирует на репрессии отказом от дальнейшего участия в протестной деятельности, поскольку считает издержки слишком высокими для себя. Однако других это не отпугивает, и в ответ на репрессии они готовы расширить деятельность против государства. "Решающий фактор такого выбора пока изучен мало,— пишут авторы статьи.— Возможно, люди, обладающие более четкими убеждениями и в большей мере недовольные ситуацией, менее склонны отступать". Маккоули и Москаленко отмечают, что результатом борьбы государства с негосударственными группами часто становится эскалация насилия, а "первоначально небольшая протестная группа сжимается до маленького, сильно радикализированного отряда, который уходит в террористическое подполье".
Классическими примерами считается деятельность RAF (Rote Armee Fraktion, "Фракция Красной Армии") в Германии или итальянских "Красных бригад". Донателла делла Порте в книге "Социальные движения, политическое насилие и государство. Сравнительный анализ Италии и Германии", вышедшей в Кембридже в 1995 году, приводит много примеров того, как "гибель или тюремное заключение товарищей приводило людей в террористическое подполье". По мнению автора, главную роль в этом процессе играла даже не жажда мести, а "комплекс вины спасшегося", когда оставшиеся на свободе чувствуют вину перед теми, кто находится в тюрьме.
Например, Фолькер Шпайтель, активный участник одной из групп, поддерживавших попавших в тюрьму членов RAF, описывал, как гибель Хольгера Майнса во время голодовки в тюрьме окончательно подтолкнула его к присоединению к подполью. (Хольгер Майнс — студент, присоединившийся к RAF в начале 1970-х годов, в 1972 году был арестован, 9 ноября 1974 года скончался в результате голодовки в тюрьме.) "Прошел день после смерти Хольгера Майнса. Для нас его смерть стала ключевым событием. Эта смерть и решение взяться за оружие были звеньями одной цепи. Раздумья были позади",— цитирует Донателла делла Порте активиста RAF. В честь Хольгера Майнса была названа и группа RAF, захватившая посольство ФРГ в Стокгольме в 1975 году. А водитель Жан-Поля Сартра и впоследствии террорист, участник захвата заложников в здании ОПЕК в Вене в 1975 году Ганс-Йоахим Кляйн утверждал, что носил с собой фотографию Майнса, чтобы укрепить ненависть к системе.
Впрочем, эксперты сомневаются, что подобный сценарий актуален для современной России. Профессор кафедры политологии Высшей школы экономики Юлий Нисневич не верит в возможную радикализацию среднестатистического московского митингующего. "Есть небольшая группа пассионариев, поддерживающих Сергея Удальцова или Алексея Навального. По внутренней конструкции она и так достаточно радикальна,— говорит он.— Основная же масса митингующих вышла на улицы, обидевшись на то, что с ними не считаются. Эти люди не будут радикализироваться". По мнению Нисневича, к радикальному протесту скорее могут прийти те, кто еще сегодня доверяет власти, но будет обманут в своих ожиданиях. В качестве примера он приводит историю дальневосточных партизан — группы из шести человек, которые в феврале--июне 2010 года совершили ряд нападений на сотрудников МВД в Приморском крае. "Когда дело дошло до суда, там не могли набрать присяжных для процесса. Никто не хотел выступить в этой роли,— напоминает он.— А в другом случае, когда во Владивостоке начались волнения из-за повышения акцизов на ввоз праворульных машин, местный ОМОН отказывался разгонять митинги протеста". "Нарыв зреет в таких местах, и если он взорвется, то будет радикальным. Московская же тусовка таких методов не приемлет",— резюмирует Нисневич.
Социолог и соавтор книги "Политический экстремизм в России" Александр Тарасов не верит в радикализацию протестного движения в первую очередь из-за его раздробленности: "Оппозиция расколота на левых, либералов и националистов, которые, мягко говоря, друг друга не любят,— говорит он.— И посадка, например, Гаскарова националистов ни на какие подвиги не сподвигнет". Тарасов отмечает, что каждое из этих трех направлений также расколото на множество мелких групп. Сам термин "рассерженные горожане", по мнению эксперта, крайне неудачен: "Рассерженные не протестуют, а громят. Протестуют недовольные, но они есть в любом обществе. Недовольство — не радикализм".
Известны случаи, когда к радикализации протеста приводят провокации со стороны самой власти. Примером того, как политический режим искусственно создает анархию, чтобы удержаться у власти, может служить ситуация в Бирме (с 1989 года — Мьянма) в 1987-1988 годах. Она описана в статье Федерико Феррары с факультета политологии Канзасского университета "Почему режимы создают беспорядки: дилемма Гоббса во время Рангунского лета", опубликованной в журнале The Journal of Conflict Resolution в 2003 году. Автор отмечает, что с 1962 года в стране существовал военный режим, подавлявший любые выступления оппозиции. Но ко второй половине 1980-х годов Бирма, находившаяся в международной изоляции, оказалась на грани финансовой катастрофы, после чего власти объявили денежную реформу, выведшую на улицы тысячи протестующих студентов. Первые акции протеста прошли осенью 1987 года, но пика политический кризис достиг лишь к лету 1988 года. 8 августа по Бирме прокатилась мощная волна антиправительственных забастовок, на которые правительство ответило вводом войск в крупнейшие города. В первое время даже многочисленность жертв не смогла остановить протестующих, но спустя несколько недель восстание захлебнулось.
Федерико Феррара объясняет перелом тем, что на первых порах люди готовы были продолжать протестовать, поскольку почувствовали слабость режима и поверили в его скорое падение. Но к осени 1988 года тактика властей изменилась: войска были отведены, а из тюрем выпущены тысячи уголовников. Правоохранительные органы закрывали глаза на бандитизм и воровство. Государство, отмечает автор, поставило общество перед гоббсовской дилеммой: анархия или государственное насилие. В такой ситуации большинство населения выбрало минимальный порядок, пусть и ценой сохранения диктатуры и усиления политических репрессий.
Коллеги Феррары профессора Скотт Гартнер (факультет политологии Калифорнийского университета в Дэвисе) и Патрик Риган (факультет политологии новозеландского университета Кентербери) на основе данных по 18 странам Латинской Америки в период с 1977 по 1986 год изучили корреляцию между требованиями оппозиции и репрессиями, которыми отвечает государство. Их статья "Угроза и репрессии: нелинейная связь государственного насилия и насилия со стороны оппозиции" была опубликована в Journal of Peace Research в 1996 году. Авторы отмечали, что решение государства применить насилие принимается с учетом как внутренних, так и внешних издержек. В некоторых случаях международное давление способно снизить уровень репрессий против противников режима. Пока в начале 1980-х годов правящая в Сальвадоре хунта применяла репрессии против "Фронта национального освобождения имени Фарабундо Марти", международная общественность смотрела на происходящее спокойно. ("Фронт" был создан в 1980 году и принимал участие в гражданской войне вплоть до ее завершения в 1993 году, а сейчас находится у власти.) Но когда в стране начались убийства священников, США резко осудили репрессии. Таким образом, заключают авторы, важны не только масштабы репрессий, но и то, на кого они направлены.
Решение государства прибегнуть к репрессиям во многом принимается исходя из того, какие требования выдвигают противники режима, утверждают авторы исследования. Если требования оппозиции предполагают значительное изменение status quo, твердая позиция властей может принести им пользу. Если же требования не столь радикальны, то репрессии способны навредить. С этим же связана и внутренняя реакция на репрессии: когда у экономической элиты возникают сомнения в способности власти контролировать ситуацию, деньги утекают из страны, а инвестиции сокращаются. Экономическая элита готова зачастую оправдать насилие, поскольку репрессии ей менее неприятны, чем нестабильность в стране. В качестве успешного примера применения репрессии Гартнер и Риган приводят ситуацию в Перу, когда жесткая политика Альберто Фухимори восстановила доверие экономической элиты к правительству.
Примеры как успешного, так и неудачного применения репрессий Гартнер и Риган находят и в новейшей российской истории. По их мнению, в 1993 году угроза стабильности со стороны Верховного совета была слишком серьезной, поэтому жесткие действия Бориса Ельцина по его разгону были одобрены мировым сообществом. В Чечне же российские власти прибегли к слишком радикальным методам при отсутствии адекватной угрозы и не нашли поддержки ни внутри страны, ни за ее пределами. "Ельцин платил большую цену за применение репрессий в Чечне, чем в Москве",— утверждают авторы статьи. По их мнению, успешной может быть и стратегия, при которой определенный уровень репрессий сочетается с определенными реформами.
С ними не соглашается профессор Нью-Йоркского университета автор книги "Руководство для диктаторов" Брюс Буэно де Мескита, высказывания которого приводятся в российской версии журнала Esquire: "Когда диктатор задумывается о том, чтобы дать людям больше свободы, его ждет неприятный выбор. С одной стороны, введение лучших практик управления может отчасти примирить граждан с властью и удержать их от бунта. С другой — если граждане все-таки взбунтуются, им гораздо проще преуспеть. Хотя бы потому, что в относительно свободном обществе проще организоваться".
Конвей Хендерсон из университета Южной Каролины в статье "Условия, влияющие на применение политических репрессий", опубликованной в 1991 году в The Journal of Conflict Resolution, пришел к выводу, что применение репрессий напрямую связано с уровнем развития демократии. Демократическое государство, пишет автор, может прибегать к репрессиям во время войн или острых внутренних конфликтов, но в нем лучше налажен поиск компромисса и работа с требованиями политических оппонентов. Меньшая связь прослеживается между репрессиями и уровнем неравенства в обществе и темпами экономического роста. Когда разрыв между элитами и большинством населения слишком велик, у элит возникает соблазн применить репрессии, чтобы не уступать часть своих богатств. При высоких темпах экономического роста вероятность репрессий также высока: к ним прибегают для предотвращения политической мобилизации масс, недовольных концентрацией богатств у элит и собственным обнищанием, связанным с высокими темпами инфляции. В целом, отмечает автор, экономический рост может иметь противоположные последствия — он может привести как к росту уровня свобод, так и росту уровня репрессий.
Член научного совета Московского центра Карнеги Алексей Малашенко полагает, что нынешнюю Россию некорректно сравнивать с Европой 1970-х годов, Латинской Америкой или Ираном накануне исламской революции, когда из страны выдавливались религиозные лидеры и оппозиционные политики. "То, что было накануне революции в Иране, корректнее сравнивать с Россией образца 1991 года,— считает он.— Сейчас реагирование общества на неадекватное поведение властей выпадает и из европейского, и из ближневосточного контекста". "У нас радикализация ограничивается кухнями и блогами",— говорит Алексей Малашенко.
Обозреватель венесуэльской газеты El Universal и автор колонок в Foreign Affairs Даниэль Лансберг-Родригес полагает, что властям все же не стоит недооценивать возможный эффект от арестов лидеров оппозиции: "Даже самая деспотическая власть должна постоянно соотносить желание заставить врагов замолчать с реальными рисками обратной реакции общества, радикализации и потери легитимности,— сказал он "Власти".— Если власти недооценивают возможность обратной реакции, они делают это на свой страх и риск".