Упорство отрицаний

7 ноября 1913 года в семье кладовщика винного подвала, павшего в 1914 году, и неграмотной испанки-уборщицы родился Альбер Камю. Он станет подающим надежды футболистом, звездой журнала Vogue (1946) и великим алжирским писателем, прекрасным, "как юный Хамфри Богарт": разве что его лицо "еще сильнее напоминало японскую маску, а вкус к жизни был еще экспансивнее", чем у "Боги" (журналист Жан Даниэль).

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Предыдущая фотография

Следующая фотография

1 / 3

Альбер Камю курит рядом с театром Матюран, где идет репетиция его пьесы "Калигула", 1957 год

Фото: Getty Images/Fotobank.com

Альбер Камю, 1940-е годы

Фото: AFP / Roger Viollet

Альбер Камю, конец 1950-х годов

Фото: AFP

"Феодал", раскрывающий душу женщинам, поскольку заведомо считает их ниже себя (Симона де Бовуар), "простонародный аристократ" (историк Мишель Винок) интереснее, чем автор "Бунтующего человека" (1951) на прокрустовом ложе дефиниций: "совесть Запада", "атеистический экзистенциалист", "раскрывавший Франции глаза на преступления коммунизма".

Экстремальный моралист, который так мечтает об Америке, что врет в посольстве, будто никогда не состоял в компартии, интереснее, чем автор "Мифа о Сизифе" (1943) и "Чумы" (1947). Хотя страшно подумать, что было бы, напиши он как на духу: да, состоял, но был исключен за связь с троцкистами и "мессалистами" — алжирскими националистами из партии бородатого харизматика Мессали Хаджа.

Вопрос о Сизифе закрыт: свою правоту в дискуссии о хрупкой абсурдности или абсурдной хрупкости бытия Камю доказал смертью в ДТП. В его кармане нашли билет на поезд. Мог же уехать на нем из Прованса в Париж, но предпочел на авто с лихачом Мишелем Галлимаром за рулем.

Вскочив на барную стойку "Табу", притона "троглодитов Сен-Жермен", как называли в газетах всяких разных Вианов и Сартров, пьяный критик жаловался: "Есть несправедливость пострашнее тех, что мы обличаем в газетах! Эта живая несправедливость — перед вами! Это Камю! Ему дано все, чтобы соблазнять, чтобы быть счастливым, и более того, заносчивым. В общем, все добродетели — его! Эту несправедливость никак не исправишь!".

Уязвленная догадкой о "феодальном" сексизме Камю, Симона де Бовуар написала: "между его жизнью и творчеством лежала пропасть гораздо глубже", чем можно предположить, "он отдавал себе отчет, насколько его общественное лицо не совпадает с правдой его личности, и иногда это его смущало".

Она имела в виду не лицемерие Камю, а сложность его отношений с жизнью — сложность, содержащую больше смыслов, чем его книги. Благодаря этой сложности столетний Камю остается живым и актуальным: все, что о нем пишут, читать всегда интересно. В отличие от честного Сартра, адекватного своим текстам: о нем давно не узнать ничего новенького, кроме веселых деталей его и Симоны сексуальных практик, о которых рассказывают в мемуарах обиженные ими — ныне 80-летние — девушки.

Разрыв Камю и Сартра — ключевой эпизод в истории европейской мысли, напоминает ссору Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем. Сартр постеснялся писать рецензию на "Бунтующего человека" — боялся обидеть — и поручил философу Жансону: "Франсис напишет по делу, но очень вежливо". Тот написал так вежливо, что в ответном письме Камю его другу Сартру самой галантной фразой было обращение: "Господин главный редактор!". Сартр в ответ попросил Камю раскрыть страшную тайну: "как так получилось, что любой, кто обсуждает ваше творчество, отнимает у человечества смысл жизни". И посоветовал Камю, которого воротит и от Сталина, и от Франко, переехать на Галапагосские острова.

Но память Камю он почтит как никто: "Он представал в этом веке и вопреки Истории действительным наследником той долгой череды моралистов, чье творчество, быть может, самая оригинальная составляющая французской словесности. Его упрямый, узкий и чистый, суровый и чувственный морализм вел неверный бой против тяжеловесных и бесформенных событий нашего времени. Или, наоборот, упорством своих отрицаний он восстановил в сердце нашей эпохи — вопреки макиавеллизму, вопреки золотому тельцу реализма — признание реальности нравственного поступка".

Они оба, наверное, были неправы. Но интеллектуальная правота складывается из неправоты подвластного идее, овладевшей его разумом, Сартра и из неправоты Камю, щепетильно отказывающегося в любом противостоянии принять чью-либо сторону.

В газете "Комба" — с подзаголовком "От Сопротивления к Революции" — Камю в декабре 1944 года рассуждал, что "окончательная революция" невозможна: "только относительная", создающая общество, где свобода сочетается со справедливостью, а коллективистская экономика с либеральной политикой. В манихейской середине века это звучало интеллигентским блеянием.

Но этот маниловский идеал подхватит новое левое движение, относительно совершившее относительную революцию. Первый его манифест — письмо Сартра (на самом деле не Сартра, но это неважно: он его одобрил), зачитанное в сентябре 1960 года на процессе "носильщиков" — французов, помогавших боевому подполью Фронта национального освобождения Алжира в кромешной с обеих сторон войне за независимость.

"Капризность" Камю, пытавшегося усидеть между двумя правдами, объяснима его рождением в Алжире. Он был писателем не французским, а "черноногим", как называли европейцев, родившихся в Алжире и изгнанных революцией из "земного рая".

В последний свой приезд на родину (январь 1956-го) он призвал воюющие стороны к "моральному перемирию" при поддержке малой части алжирских либералов: либерализм большей части уже сожрала война. На нобелевской пресс-конференции (декабрь 1957-го) — не смог уйти, как уходил почти два года, от ответа на вопрос о войне.

"Я (...) сторонник справедливого Алжира, где обе части населения должны жить в мире и равенстве (...) Я всегда осуждал террор. Я должен также осудить террориста, который действует вслепую на улицах Алжира и однажды может поразить мою мать или мою семью. Я верю в справедливость, но свою мать я защищал бы вопреки справедливости".

Мир был вправе ждать от Камю несколько более глубокого взгляда, чем общие места, потерявшие всякий смысл даже не с декабря 1954 года, когда началась резня, а лет на десять раньше, когда Франция, предав свои обещания, сохранила в Алжире фактический апартеид.

Алжирские претензии к Камю сформулировал писатель Катеб Ясин. Да, Камю — благородный гуманист. Еще в 1937 году он писал об алжирской нищете. Он, единственный из французов, осудил колониальную резню 1945 года. Скорее всего, он поддержал бы и независимость Алжира. Но в его книгах нет алжирцев, хотя есть Алжир и его природа. Люди Алжира ему непонятны и неинтересны. Проводя параллель между французским Алжиром и американским рабовладельческим Югом, Ясин сравнил Камю с Фолкнером. Но расист Фолкнер знал и понимал негритянский мир, владел его языком, его негры — полнокровные герои. То есть изгнанниками, не сознавая этого, "черноногие" были изначально.

В 1967 году Висконти приедет в Алжир снимать "Постороннего". Ему расскажут историю мясника-француза, который в 1930-х убил, разрезал и чуть ли не продал на бифштексы араба — любовника своей жены. Ему дали два года и освободили в зале суда. И вообще — за 132 года колониальной власти ни один француз не был приговорен к смерти за убийство алжирца. То есть в основе "Постороннего" — фундаментальная неправда. Висконти так расстроился, что растерял весь свой энтузиазм, нехотя "сфотографировал" сценарий, находя утешение в подготовке к постановке "Жизели" в Ла Скала.

На взгляд же "черноногих" ультра Камю был проклятым "красным" уже потому, что размышлял и сомневался. Алжирские бомбы покажутся елочным фейерверком, когда "черноногие" создадут в 1961 году ОАС. Независимость они не предотвратят, но и либералов в Алжире не останется. Писателя Мулуда Ферауна, корреспондента Камю, они расстреляют вместе с пятью другими педагогами. Художника Рене Сентеса, которого Камю называл "братом", похитят и где-то убьют. А когда на улицы Орана выйдут банды европейцев, его жители не раз помянут "Чуму": ведь Камю пророчески сделал именно их город декорацией к своей притче.

Михаил Трофименков