В Российский фонд помощи пришло письмо от Владимира Алексеева. У него нет работы. Еще у него нет дома. Зато у него есть пятнадцать детей.
Чудо
Игорь говорит тихонько:
— Господи, дай мне работу.
В храме потрескивают свечки. Батюшка паки и паки молится за святейшего патриарха, правителей и воинство.
— Господи, дай мне работу.
Игорю 21 год. Он старший из пятнадцати детей Нины Сергеевны и Владимира Фокеевича Алексеевых. Живет в Костроме. Служит в церкви дьячком. И молится о том, чтоб стать где-нибудь чернорабочим.
Его братья и сестры, наряженные в разношерстную гуманитарную одежку, стоят тут же в храме и забавно крестят пузо. Мать плачет. 17 августа семья потеряла не только дом, но и средства к существованию.
Когда они вернутся во временное полулегальное свое жилье, на обед будет суп из насушенных за лето грибов и самодельный хлеб. Самодельный — потому что покупной для Алексеевых слишком дорог.
После причастия батюшка подойдет к Игорю и скажет:
— Мы будем восстанавливать храм. Не хочешь поработать на строительстве? Деньги небольшие, но...
Игорь подумает: "Чудо!"
Город ожиданий
В Костроме нет железнодорожного вокзала. Возле лежащих посреди города рельсов без платформы стоит просто ангар из тех, что использовались в советские времена для хранения картошки. В будке с надписью "Буфет", оклеенной фотографиями тех, кого разыскивает милиция, продаются чебуреки, котлета в тесте и соевый шоколад.
Такое чувство, что город замер и ждет. Новостей, перемен, смерти мгновенной, раны небольшой — чего-нибудь. Волга рядом. В ресторане одноименной гостиницы на высоком берегу рыбы в меню нет. Откуда она, рыба, на Волге-то?
Привокзальный таксист, за десять рублей согласившийся час катать меня по городу, показывая достопримечательности, поокивая, работает еще и экскурсоводом:
— Вот наша знаменитая каланча. Памятник архитектуры. А с пивного завода в прошлом году убежал главный пивовар в Ярославль. И вообще работы нет. А вот улица Профсоюзная. Ваш номер.
На двери написано "Цыганам хода нет". Я вхожу.
Счастливое детство
22 года назад ничего подобного не было. Право на труд чередовалось с правом на отдых. Молоденький отставной морячок Владимир Алексеев поехал в Крым и познакомился там с молоденькой медсестрой Ниной. У Владимира, правда, успел прогуляться по темени армейский стригущий лишай, но впрочем, морячок он был хоть куда, и поэтому решили они с Ниной пожениться, устроить себе счастье, а государству новых граждан побольше, защитников и работников.
Родился сын Игорь. Нина отдала его в детский сад, и почти сразу же мальчик там заболел дизентерией. Нине пришлось несколько недель пролежать с сыном в больнице, видя, как малыш стоит прямо на границе этой счастливой костромской советской жизни и непонятной, не объясняемой съездами КПСС смерти.
Нина тогда решила никому больше не отдавать детей, самой сидеть дома, рожать, кормить, растить. И, надо сказать, это хорошо у нее получалось. Дети росли здоровыми, крепкими, умными и дружными. Рождались в среднем раз в два года. Папа работал. Неведомый и никогда не виданный доллар стоил шестьдесят копеек. Копить, конечно, не получалось, но на жизнь хватало.
Потом началась перестройка и исчезли продукты. Детей у Алексеевых к тому времени было уже восемь. Прибавление одного-другого рта ничего не меняло в семейном бюджете, и Нине, если честно, было проще рожать, чем делать аборт или даже предохраняться. Однако же в начале 90-х ее беспокойство о том, чем кормить детей, переросло в веру в кого-то сильного и большого, кто никогда не даст ее малюткам плакать от голода.
Какой-то случайный человек объяснил Нине и Владимиру, что Этот Сильный и Большой — Бог. Они тихие люди. Скромные и застенчивые. Беспокойство за детей не может превратиться у таких людей в агрессию, и поэтому превращается в веру. Вера предписывает им покоряться судьбе, а судьба у них — безжалостна.
Лишние дети
Сначала Владимир Фокеевич каждый год на Рождество наряжался Дедом Морозом и дарил детям подарки. Девятый в семье Алексеевых сын Ярослав Деда Мороза еще помнит.
Мы сидим на выскобленной дочиста алексеевской кухне, Ярослав рассказывает, и, глядя на стоящего в дверях Владимира Фокеевича, я понимаю, какая у Деда Мороза была растерянная улыбка.
— Так значит,— говорю,— есть Дед Мороз?
— Обязательно,— отвечает Ярослав.
— А какой он?
— Белый.
— А почему не приходит?
— Не может.
На самом деле Дед Мороз пропал, потому что пропала работа. Из человека, кормившего своим трудом бедную, но счастливую семью, Владимир Фокеевич превратился в нищего. Научился ходить в собес и клянчить пособия. Поджидать у ворот директора мукомольного комбината и выпрашивать на бедность мешок муки.
Просил, просил, просил. Иногда получал подачки, но чаще чиновники отвечали многодетному отцу со свойственным им здравым смыслом:
— А вы зачем столько рожали? Сдерживаться надо как-то. Или аборты делать.
— Странные вы,— отвечал Владимир Фокеевич,— люди. По-вашему, если бы я убил десять человек, жил бы хорошо, а если я этих десятерых родил и вырастил, за это все десятеро должны голодать?
Наконец, то ли руководствуясь какими-то законами, то ли просто чтоб отстал, городские власти Выдали Алексееву две квартиры общей площадью сто с чем-то метров. Попробуйте-ка разместить семнадцать человек на ста метрах.
И тогда Алексеев решил сыграть ва-банк. Он продал две эти квартиры и на вырученные деньги стал строить дом. Дом! Человеку ведь не нужны деньги, человеку нужен дом. Если бы он построил дом, ему уже не понадобилась бы работа. Он трудился бы на земле и худо-бедно содержал бы свою полуголодную, но счастливую семью. А в городе Костроме, где не работает ни одна собака, появился бы оазис какого-то православно-общинного труда и благочестия.
Только ничего из этого не получилось. Деньги за свои проданные квартиры Алексеев взял рублями. В Костроме до сих пор не принято расплачиваться друг с другом долларами, про которые все помнят, что они стоят шестьдесят копеек.
А потом случилось 17 августа. И вместо целого дома удалось построить только половину. То есть стены, крышу, двери. Остальное все ушло на оплату политических игр.
У Алексеевых нет телевизора, и о смене правительства они узнали только к началу сентября. А еще через месяц поняли, что эта пиджачно-галстучная московская новость стоила им дома, хлеба, картошки и ягод, которые можно запасти на целый год для пятнадцати детей, будь у тебя дом.
Строители выставили им новые счета, разворовали кирпичи и брус, бросили работу, а потом наступила зима. Алексеевы стали жить во временной полулегальной квартире на Профсоюзной улице. Дети здесь спят по трое-четверо на двухярусных нарах, и гостей здесь угощают пустым чаем.
Как раз в это время Алексеевых позвали на праздник. Собесовский какой-то праздник для многодетных семей. Но и к нему девочки готовились, как к балу. Штопали гуманитарные платьица, причесывались, завязывали банты.
В убогом зале местного дома культуры сцена была очень маленькая. Какой-то дядька в пиджаке приглашал из зала многодетные семьи по очереди, поздравлял их с тем, что они многодетные, и дарил копеечные подарки.
— Вы пойдете в конце,— сказали Алексеевым.— А то вас очень много.
Они смотрели, как выходят на сцену семьи, где детей трое-четверо, и мечтали, что вот выйдут все вместе... И пусть люди посмотрят, как их много, и какие они красивые, несмотря на бедность.
Потом какая-то женщина от оргкомитета подошла к Нине Сергеевне и сказала, чтоб та вышла на сцену одна, без детей.
— Вас слишком много,— сказала женщина.
И Нина Сергеевна испугалась, что сейчас дети услышат это слово "слишком" по отношению к себе и почувствуют себя лишними. Дети, конечно, и услышали, и почувствовали.
Нина Сергеевна вышла на сцену одна. Ее поздравили с чем-то и сунули какую-то игрушку. Одну.
— На всех не хватило,— сказал дядька в пиджаке.
И Алексеевы пошли домой. И девочки всю дорогу плакали, и потом дома плакали за ужином, и еще плакали ночью. А папа и мама объясняли им, что они не лишние, что лишних детей не бывает, что они и дальше будут рожать, сколько Бог даст.
А на утро Владимир Фокеевич написал письмо в Российский Фонд помощи, и вот я приехал.
Испытание
Мы едем в недостроенный дом. В такси, нанятом мною, кроме меня еще Владимир Фокеевич и трое его детей. Денис шестнадцати лет, Настя — пятнадцати, и еще кто-то из малышей, которые все утро так юлили под ногами, что я путаю их имена.
— Что же это за Бог у вас такой,— спрашиваю,— что дает детей, но не дает на них хлеба?
— Надо терпеть,— отвечает Владимир Фокеевич,— Господь посылает нам испытания и надо терпеть.
— Хорошенький же вы,— говорю,— Иов. Я бы если б меня кто-нибудь так испытывал, прежде всего разозлился.
Мы бродим по недостроенным комнатам. И тут вдруг я понимаю, что Бог, если Он есть, испытывает не Владимира Фокеевича Алексеева и не жену его Нину Сергеевну — а меня.
Сколько еще (хочет узнать Бог, если Он есть) ты, сытый журналист из Москвы, сможешь смотреть, как пятнадцать детей спят вповалку и едят пустой хлеб, а их отец, здоровый и молодой еще мужик, не может найти работу в мертвом городе и накормить их? Сколько еще будешь умничать о способах контрацепции, вместо того, чтобы помочь, чем можешь?
Я заталкиваю детей в машину, везу к первому магазину, покупаю самую большую коробку конфет и дарю малышу. Господи! Он смотрит на меня с такой благодарностью, что я не выдерживаю взгляда.
Люди! Чтобы достроить дом, семье Алексеевых нужно столько денег, сколько на многих из вас стоит пиджак. На покупку коровы хватило бы того, что вы вчера оставили слесарю за ремонт автомобиля. И ведь пятнадцать детей, пятнадцать, стали бы пить молоко, вкус которого забыли.
Прошу вас, подумайте, это же дети. Помогите им жить и трудиться на своей земле. Помогите, чем можете. С этого момента Бог, если Он есть, испытывает вас.
ВАЛЕРИЙ Ъ-ПАНЮШКИН