Вздорный гений
Сергей Ходнев о Джованни Бенедетто Кастильоне
Дожи Генуи избирались на куда менее солидный срок, чем нынешние президенты,— всего два года. Ничтожность конституционных полномочий не мешала номинальным главам Генуэзской республики при случае проявлять характер, особенно если дело касалось каких-нибудь не связанных с политикой дел. Искусства, например. В 1645 году республика заказала одному художнику большой алтарный образ; тот заказ исполнил, но заломил громадную цену. Дож Джованни Баттиста Ломелли, поддержанный экономными советниками, заартачился. Стороны препирались и торговались, пока наконец выведенный из терпения дож не велел передать художнику, что тот не получит ни гроша: пусть, мол, забирает свою картину и делает с ней что хочет.
Фото: Royal Collection Trust / (C) Her Majesty Queen Elizabeth II 2013
Фото: Royal Collection Trust / (C) Her Majesty Queen Elizabeth II 2013
Фото: Royal Collection Trust / (C) Her Majesty Queen Elizabeth II 2013
Фото: Royal Collection Trust / (C) Her Majesty Queen Elizabeth II 2013
Фото: Royal Collection Trust / (C) Her Majesty Queen Elizabeth II 2013
Фото: Royal Collection Trust / (C) Her Majesty Queen Elizabeth II 2013
Фото: Royal Collection Trust / (C) Her Majesty Queen Elizabeth II 2013
Фото: Royal Collection Trust / (C) Her Majesty Queen Elizabeth II 2013
Живописец немедленно явился во дворец, выхватил нож и на глазах опешивших сановников искромсал свое полотно в клочки. Событие наделало шуму, скаредного дожа высмеяли, но художник почел за лучшее поскорее убраться из республики. Чтобы происшествие не показалось недостаточно колоритным, стоит добавить, что бежал он, переодевшись армянином (очень в духе космополитичной лигурийской столицы, хотя, более или менее представляя себе, как в XVII веке работали пограничные службы, начинаешь сомневаться, что этот маскарад был прямо-таки жизненной необходимостью, а не очередным творческим порывом).
Художника звали Джованни Бенедетто Кастильоне. За полвека с лишним своей жизни (1609-1664) он вообще немало набезобразничал — на его счету несколько драк с поножовщиной, попытка сбросить с крыши собственную сестру, выстрел из пистоли в ответ на критику со стороны коллеги и бесконечные судебные процессы. Почти Караваджо, одним словом.
А уж в том, что касается чисто художественной репутации, он Караваджо даже одно время чуть ли не обходил — как бы необычно это ни выглядело сейчас, когда имя Кастильоне за пределами круга специалистов почти никому не известно. В XVIII веке Караваджо уже ценили чем дальше, тем меньше, все чаще записывая его в "чудачества прошлого века". Кастильоне же ценили и Пиранези, и оба Тьеполо, и Фрагонар. Знали его больше под прозвищем, что с малопопулярными авторами случается редко: итальянцы называли его "Грекетто", "маленький грек" (не очень понятно, почему именно), французы — "Бенедетто" (точнее, "Бенедетт"; во Франции с итальянскими именами и прозвищами обходились по-своему, и, подобно тому как Пармиджанино стал Parmesan, Корреджо — Correge, а Микеланджело — Michel-Ange, из "Бенедетто" получился Le Benedette).
Строго говоря, назвать Кастильоне генуэзским художником сложно, он успел объездить почти весь Апеннинский полуостров: Генуя, Рим, Неаполь, Флоренция, опять Генуя, опять Рим, потом, наконец, Мантуя (уже изрядно разоренная бедствиями Тридцатилетней войны), где он и умер при дворе герцога Карло II Гонзага. Все эти перемещения — свидетельство не только буйного нрава и неуживчивости, но и открытости все новым и новым художественным влияниям. В Генуе он, очевидно, учился у Бернардо Строцци, и если даже не верить биографическим легендам о том, что в родном городе Грекетто брал уроки у двух путешествующих светил европейской живописи, ван Дейка и Рубенса, ясно, что работы фламандцев он в ту пору изучал чрезвычайно внимательно. В Неаполе он основательно знакомился с тамошней школой, в Риме входил в круг сначала Пуссена, а потом и Бернини и Пьетро да Кортоны — и все перемены артистического окружения его собственная манера аккуратно регистрировала.
Живопись его при этом может выглядеть сколь угодно вторичной — ближайшее потомство больше всего ценило не Кастильоне-живописца, а Кастильоне-графика. Именно в его гравюрах и рисунках вся эта сложная мешанина школ и влияний отзывалась самым цельным, органичным и интересным образом. Офорты его по виртуозности и выразительности штриха в Италии XVII века уж точно были большим явлением. Он отважно экспериментировал с техникой — например, рисунки его в значительной части сделаны вовсе не сангиной, бистром или тушью, а маслом: быстрые штрихи двух-трех тонов прямо по бумаге. Самой главной его новацией, впрочем, было изобретение так называемой монотипии — той самой, с помощью которой до сих пор развивают воображение учеников художественных студий. Кастильоне, правда, использовал не стеклянную пластину и гуашь, как это обычно делается теперь, а металлическую офортную доску и печатную краску, густую и липкую, процарапывая по ней изображение, а потом делая с нее отпечаток на бумаге. Отпечаток, правда, получается только один (второй выходит уже совсем бледным), но зато иногда, при чутье и вкусе, некоторая спонтанность этого результата неожиданно производит почти мистический эффект.
Кто-то из почитателей наверняка бесхитростно ценил Кастильоне за дар анималиста — в самом деле, у него сплошь и рядом (особенно в ранних вещах) библейский или мифологический сюжет выглядит благовидным предлогом для того, чтобы вывести очередную гурьбу животных, в духе не то фламандцев, не то семейства Бассано. Моисей и стада Иофора, Иаков с овечками и Рахиль, Ной и выходящие из ковчега твари. Даже изгнание торговцев из храма у него происходит где-то вдалеке, на арьерсцене, а на переднем плане громоздится куча-мала из туш и тушек, из-за которой притвор храма Соломонова выглядит филиалом мясной лавки Снейдерса. Кто-то (и Фрагонар, и Тьеполо, безусловно) восхищался листами Кастильоне с фантазийными головами мавров и прочих экзотических типажей. Кто-то небось часами просиживал над загадками его странных аллегорических композиций — вроде сюжеты понятные, Диоген с фонарем, Цирцея со спутниками Одиссея, обращенными в животных (опять), но вот в деталях явно предполагается более сложная игра толкований. А иногда от мистицизма, мрачности и горячечности иных гравюр и монотипий, кажется, действительно рукой подать до Пиранези.
Но есть и еще одно парное сопоставление, которое выставка ненавязчиво предлагает принять к сведению: Кастильоне и Рембрандт. При всей разнице в теперешнем весе этих имен сопоставление это вовсе не вздорное. Что Кастильоне внимательно следил за эволюцией Рембрандта-гравера — это-то ясно как день, достаточно взглянуть хотя бы на его залихватские автопортреты с рембрандтовским беретом на голове или на восточных старцев в тюрбанах. Но вполне возможно, что и Рембрандт тоже следил за творчеством итальянского коллеги (и ровесника); по крайней мере, экспериментировать с монотипией он начал весьма вскоре после первых опытов Кастильоне с этой техникой.
Бог уж с ними, с дожами-сквалыгами: как и за листами Рембрандта, за работами Кастильоне уже после его смерти азартно охотились короли. Большая коллекция его графики оказалась в Венеции, где ее приобрел британский посол. А у того, в свою очередь, это собрание купил король Георг III. С тех пор эти работы являются частью огромного и знаменитого собрания графики старых мастеров, которое принадлежит британской короне. Да и сам выбор площадки для теперешней выставки, взявшейся отдать должное "забытому гению", тоже выглядит королевской почестью — она развернута прямо в резиденции Елизаветы II.
Castiglione: Lost Genius. Лондон, Королевская галерея в Букингемском дворце, до 16 марта