Правила одичания

Четыре коротеньких эссе Зигмунда Фрейда, соединенные в книгу «Тотем и табу», занимают непропорциональное место в истории мысли ХХ века. Нельзя сказать, что это прорыв в психоанализе: он был сделан Фрейдом на 13 лет раньше, в 1900 году, когда он опубликовал «Толкование сновидений». Там он утвердил само понятие «подсознательного», а тут лишь доказал, что все люди — психи с начала времен. Нельзя сказать, что это прорыв в исследовании древних культур: фактически вся эта книга представляет собой заметки на полях четырехтомного исследования Джеймса Фрэзера «Тотемизм и экзогамия», и я бы, если бы не опасался страшной мести фрейдистов и фрейдо-феминистов (he or she), честно сказал, что этнография не потеряла бы ничего, если бы великая книга Фрэзера существовала без этих заметок.

Четыре коротеньких эссе Зигмунда Фрейда, соединенные в книгу «Тотем и табу», занимают непропорциональное место в истории мысли ХХ века. Нельзя сказать, что это прорыв в психоанализе: он был сделан Фрейдом на 13 лет раньше, в 1900 году, когда он опубликовал «Толкование сновидений». Там он утвердил само понятие «подсознательного», а тут лишь доказал, что все люди — психи с начала времен. Нельзя сказать, что это прорыв в исследовании древних культур: фактически вся эта книга представляет собой заметки на полях четырехтомного исследования Джеймса Фрэзера «Тотемизм и экзогамия», и я бы, если бы не опасался страшной мести фрейдистов и фрейдо-феминистов (he or she), честно сказал, что этнография не потеряла бы ничего, если бы великая книга Фрэзера существовала без этих заметок. Нельзя сказать, что «Тотем и табу» оказала решающее значение для проникновения психоанализа в исследование культуры: идеи Карла Юнга о коллективном бессознательном и архетипах, сформулированные в «Метаморфозах и символах либидо» в 1911 году, оказались для культурологии внятнее и продуктивнее. Саму книгу Фрейда можно рассматривать как «наш ответ зарвавшемуся доктору Юнгу», поскольку она писалась после разрыва с Юнгом и в противовес ему. И тем не менее «Тотем и табу» — едва ли не самая известная работа Фрейда, ее читали все, а если не читали, то стараются вытеснить знание об этом обстоятельстве в сферу бессознательного и делают вид, что знают, чего там написано.

Я бы сказал, что острота книги заключается в остром противоречии между двумя перпендикулярными логиками, которые в ней присутствуют. Одну можно было бы назвать уютнейшей логикой XIX века. Суть сводится к следующему.

Фрейд предположил, что в области индивидуальной психологии действует закон Эрнста Геккеля о повторении филогенеза (развития биологических форм по эволюционной лестнице Дарвина) в онтогенезе (развитии от зародыша до полноценного организма). Современные представления морально-нравст­венного порядка есть результат развития от древнейших социальных форм. Так, табу — запрет на контакт с чем угодно и специфические процедуры его нарушения — эволюционирует в совесть, а тотем — отождествление себя с животным — в представление о боге. Невротики, по его мнению, это люди, остановившиеся в этой эволюции на каком-то из этапов, некий несовершенный психологический онтогенез, и, соответственно, наличие схожих с табу или тотемом неврозов в медицинской практике доказывает, что все это так и было — психи оказываются здесь аналогом окаменелостей, чей психологический рисунок показывает, какие экземпляры ходили по миру в древности.

Это милейшее представление XIX века о том, что куда ни кинь — везде прогресс, в том числе и в нравственности и морали. Потому что, конечно, если наши предки полагали, что они медведи в буквальном смысле (тотем) и даже имя медведя произносить не могли (табу), а описывали его иносказательно — «ведающий мед»,— то мы, полагающие себя медведями только в политическом смысле голосования за партию жуликов и воров, избравшую медведя своим символом, чрезвычайно далеко продвинулись по пути прогресса. Что уж говорить о прогрессивных европейцах! «Табу, собственно говоря, еще существует у нас,— начинает свое повествование Фрейд,— хотя отрицательно понимаемое и перенесенное на другие содержания, по психологической природе своей оно является не чем иным, как „категорическим императивом“ Канта. Тотемизм, напротив,— чуждый нашему современному чувствованию религиозно-социальный институт, в действительности давно оставленный и замененный новыми формами, оставивший только незначительные следы в религии, нравах и обычаях жизни современных народов». О дивный, прекрасный мир, где объяснить, что такое «табу» проще простого: это, знаете ли, просто категорический императив Канта, только в древности.

Однако в эту логику врывается прямо противоположная логика ХХ века. Фрейд-то был эволюционистом, он искренне считал, что в человеческом представлении о мире «анимистическая фаза сменяется религиозной, а последняя научной. В анимистической стадии человек сам себе приписывает могущество, в религиозной он уступил его богам, но не совсем серьезно отказался от него, потому что сохранил за собой возможность управлять богами по своему желанию разнообразными способами воздействия. В научном миросозерцании нет больше места для могущества человека, он сознался в своей слабости и в самоотречении подчинился смерти». Но человечество эволюционистом не было. Ровно в тот момент, когда он открывал свое бессознательное, оно решило все начать сначала, провозгласило «будем как Солнце», страшно заинтересовалось искусством дикарей, психологией толпы и вообще начало налево и направо отрекаться от старого мира. Впрочем, и сам Фрейд тут дает слабину — описывая отношения между зятем и тещей у австралийских аборигенов (им там запрещено находиться в одном помещении, встречаться лицом к лицу и разговаривать), он сначала объясняет, как это разумно в том смысле, что как бы чего не вышло, а потом добавляет, что неплохо бы и нам что-нибудь такое возродить.

Но дело не в теще. Центральный тезис Фрейда заключался в том, что характер психологического рисунка человека формируют трансформации развития его сексуальности под влиянием событий, случившихся с ним в детстве. Историю про развитие тотемических представлений, скажем, он иллюстрирует рассказом о болезни мальчика Арпада. Этот мальчик в 2,5 года отправился пописать в курятник, а там курица клюнула его в куда не надо. От этого он сошел с ума, все время рвался в курятник, кудахтал и кукарекал до 5 лет, а потом хотя заговорил, но все время говорил про птиц и пел про них песни. Он очень любил играть с курами, а в особенности их резать. Он устраивал танцы вокруг зарезанных кур, пел гимны, это было для него чистое наслаждение. Он благоговел перед петухом, который психологически заменил ему отца.

Так, по мнению Фрейда, рождается тотем. В основном его занимает тема сочетания большой любви мальчика к курам и желания их зарезать. Вот и с тотемными животными та же история, потому что их, вообще-то, нельзя есть, но их приносят в жертву — и тогда едят, одновременно оплакивая. Сочетание нежности и желания убить рождает сложные комплексы чувств, вокруг которых образуется понятие сакрального. Вообще, Фрейда страшно занимало это сочетание любви и ненависти, впоследствии он посвятил ему целую работу «Эрос и Танатос», но так и не разобрался, почему человек так противоречиво относится к объекту своей страсти, что все время хочет его убить. По скромному мнению далекого от психоанализа наблюдателя, проблема заключалась в том, что Фрейд много думал о сексе, но был очень воздержан в пище, а у животного, кроме желания размножиться, есть еще желание покушать. Правда, мне кажется, это странное желание убить то, что любишь, объясняется вовсе не сексуальными перверсиями, а инстинктами млекопитающих — волки, скажем, тоже испытывают большую нежность к зайцам.

Но это в сторону. Тут ведь главное, что чувство божественного, которое родилось у мальчика Арпада, прямо связано с его походом в курятник с целью там пописать. А что было бы, если бы он не пошел? Раз подобные обстоятель­ства — курица клюнула куда не надо, подсмотрел интимные отношения мамы с папой, увидел голую сестру, съел свою какашку, да мало ли какие еще глупости случаются с младенцами — определяют структуру нашей личности, то, значит, мы совершенно случайны. Ни божественный промысел, ни высокое предназначение, ни образование, ни традиции, ни свет Разума — ничего нас не определяет. Нас определяет совершенно случайное стечение дурацких мелких обстоятельств, и мы можем быть совсем другими. Надо ощутить, насколько остро это звучало в 1913 году, когда о том, что «Бог умер», Ницше написал совсем недавно и для многих эта мысль была новой.

Вообще говоря, фрейдизм — самое радикальное обоснование свободы, которое можно придумать. Раз случайны — значит, свободны, поскольку нет никакого закона, который бы предопределял замысел о нас. Мы можем делать что угодно, потому что с нами могло произойти все что угодно, и из-за этого мы такими и выросли.

Но тогда возникает вопрос, как же это все управляется, как люди могут существовать вместе. Биологически никто не мешает людям ни есть друг друга, ни вступать в сексуальные отношения с близкими родственниками. В чем причина того, что они этого не делают?

Томас Манн написал про «Тотем и табу», что с литературной точки зрения это лучшее эссе Фрейда. Вероятно, оно прекрасно с точки зрения языка, но дело, возможно, и в том, что Фрейд, по сути, сочинил в этой книге свой миф. Значит, дело было так. Люди жили как обезьяны, то есть одному самцу принадлежали все самки племени (о гомосексуальных связях у обезьян тогда не знали). Отец при этом был похож на животное. Скажем, на барана. И вот сыновья собрались вместе и убили отца. И съели. Но поскольку они испытывали к нему большую нежность, то очень горевали. Кроме того, они поняли, что если самый сильный из них опять примется за старое, то его опять съедят со всей нежностью. И тогда они договорились, что они все — люди Барана с большой буквы, и женщины тоже. И, во-первых, договорились никогда не есть Барана, а во вторых — не вступать в половые отношения с женщинами племени Барана. Но время от времени они все же поедают Барана со всей торжественностью и нежностью, обливаясь горькими слезами по поводу его кончины. Это их сплачивает через чувство вины.

Честно говоря, социологически это — курам на смех. Ну хорошо, эти съели папу, похожего на барана, но, чтобы это все работало, нужно, чтобы соседи тоже съели папу, похожего, скажем, на козла, и надо еще договориться, что все самцы Барана могут крыть всех самок Козла и наоборот. Кто бывал в деревне на танцах, где, скажем, сходятся деревни Козлово и Бараново, знают, как это работает. Даже как миф это очень так себе, по сравнению с тем, что делал Томас Манн, это детский сад.

Но сама система регуляций этих тотально свободных, случайных людей — это оказалось сильной логикой. Фрейд — точка схода логики эволюции XIX века и логики одичания века ХХ. Тотем и табу — вот что управляет этими психами. И желание нарушить табу, и желание съесть тотем и самому сделаться тотемом. Что такое Троцкий в 1935 году? Табу. Товарища Сталина нельзя объяснить в логике демократии, меритократии, охлократии — никак. Товарища Сталина можно объяснить только как очень большое животное, которое толпа невротиков признала своим тотемом, одновременно тая от любви к нему и содрогаясь от желания убить. Что такое вождь — в Германии, в Италии, в СССР? Тотем! Тотемы, кстати, бывают разные, иной раз и Стерх достанется. Так и живем — до категорического императива Канта опять расти и расти. Хорошо бы как-то побыстрей, чем в прошлый раз, но, к сожалению, подстегивание истории для нас после опытов ХХ века — тоже табу.

Григорий Ревзин