11.10.2013, 00:00

Безумный манифест

Михаил Трофименков о «Печати зла» Орсона Уэллса

Снимать несуществующий городок Лос-Роблес, разделенный пограничным мостом на американский рай и мексиканский ад, во вполне себе существующей калифорнийской Венеции с ее шизофреническими, как на картинах Джорджо де Кирико, аркадами, Орсону Уэллсу посоветовал Олдос Хаксли. Только что — на старости лет — открывший для себя и для своих читателей "Врата восприятия" (1954), ключиком к которым оказалась крохотка мескалина. За подсказку классику, конечно, спасибо. Но в воображении Уэллса миры громоздились друг на друга и рушились в тартарары, законы оптики и гравитации утрачивали силу, как и законы сюжетосложения вкупе с принятыми правилами съемок, без участия психоактивных веществ: даже банальный кокаин Уэллс откроет для себя гораздо позже, с обидой на мир, таивший от него такую прелесть. Но даже съешь Уэллс вагон кокаина, он не снял бы больше фильмов, чем снял. Голливуд, ославив гения коммунистом и намекнув, что он, возможно, и есть тот монстр, что разрезал пополам юную потаскушку Элизабет Шорт, известную как Черный Георгин, Уэллса больше не хотел. Поэтому он хватался, если брезжил шанс снять хоть что-нибудь, за любое криминальное чтиво вроде романа Уита Мастерсона "Знак зла". Недавний чудовищный вундеркинд, диктаторствовавший на съемочной площадке, даже — только бы продюсеры были довольны — совершал стахановские подвиги: за первый день съемок "Печати зла" он выполнил четырехдневный план. Продюсеры, конечно, смонтируют фильм "как положено", но благодаря 58-страничному письму Уэллса с изложением всех его не претензий, но пожеланий, фильм, каким его мыслил режиссер, стало возможным увидеть всего-то через сорок лет. Кинематограф Уэллса называют "барочным", подразумевая — и в первую, и в последнюю очередь — визуальное безумие его фильмов. В "Печати зла" он, кажется, вышел за собственные пределы, чего, как ни странно, не произойдет, когда он получит в руки желанный и благородный материал: "Процесс" Кафки или исторические хроники Шекспира. Безумный тревеллинг в прологе длится рекордные три минуты и двадцать секунд. Камера следит то за американским полицейским — хотя это на том берегу он полицейский, а здесь никто — Рамоном Мигелем "Майком" Варгасом (Чарлтон Хестон) и его женой Сьюзан (Джанет Ли), гуляющими, как и подобает молодоженам, по Лос-Роблесу, то за автомобилем с некими мужчиной и женщиной. Тревеллинг оборвется со взрывом бомбы: только зрители знали, что авто парочки заминировано. Лицо убитой при взрыве стриптизерки на афише, испепеляемое кислотой, пляски и ужимки старых криминальных юродивых, банда в кожанках, насилующая Сьюзан по немому приказу чудовищно красивой атаманши-лесбиянки (Мерседес Маккембридж), Марлен Дитрих, изображающая цыганку-гадалку Таню. Все эти визуальные эскапады бледнеют, когда на экран вваливается безобразная, хромая, раздувшаяся жаба, коррумпированный сластена, убийца и, на взгляд Тани, человек с большой буквы Хэнк Куинлен, местный страж порядка — знакомьтесь: Орсон Уэллс. И когда он начинает подтасовывать факты и хватать людей, повинуясь своему чутью, понимаешь, что никакое это не криминальное чтиво, а гордый манифест Уэллса. Честный и презренный Варгас поверяет расследование законами, как послушный продюсерам наемник Голливуда. Куинлен, как истинный художник, не признает над собой никаких законов, кроме собственной интуиции, а касаемо подлогов — Уэллс видел волшебную силу искусства именно в том, что оно суть фальшивка и обман.