У нынешней тяги к монархизму есть еще одно измерение — историческая безграмотность: мы сами набросили на российскую историю сеть современных понятий и теперь, естественно, не можем выпутаться
Фото: Григорий Собченко, Коммерсантъ / купить фото
Вроде большие — а живем в гостях у сказки. Вот Иван Сусанин. Пожертвовал собой, чтобы сбить с пути польских оккупантов. Чем вдохновил композитора Глинку М.И. на одноименное музыкальное произведение. Державное начальство рекомендовало переименовать оперу в "Смерть за царя". Потом еще подумало и решило, что "Жизнь за царя", пожалуй, будет даже лучше. На том и порешили. Но не прошло и 100 лет, как пришло новое начальство и взглянуло на предмет через призму исторического материализма: трудовое крестьянство не может отдавать жизнь за царя — главного помещика и угнетателя. Черт с ней, пусть опять будет "Иван Сусанин". Творческий порыв поэта Сергея Городецкого, взявшегося переделать тов. Сусанина в колхозника и убрать чуждый идейный душок (в знаменитом хоре "Славься" вместо "Русский народ" Городецкий очень удачно вставил "Советский строй"), материальной поддержки не нашел. А жаль — было бы интересно послушать.
Это сказка скорее забавная. Однако в личном деле гр-на Сусанина есть и печальная сказка. Где сюжет-то развивается? Под Костромой. Тогда скажите на милость, откуда поляки на 300 верст восточнее Москвы, аж на самой Волге? Какого царя (или какого лешего?) они там искали? Может, это парашютно-десантный полк был, с диверсионными целями заброшенный в тыл врага? Что-то не срастается. По крайней мере, если исходить из лубочной версии событий: была, мол, русско-польская война и наши в ней победили.
Династические корни
На самом деле все интересней и трагичней. Начать с того, что царя, строго говоря, не было. Сам термин "Царь" Иван Четвертый (Грозный) незадолго до того только начал примерять на себя. Весьма осторожно и не без протокольных трудностей: соседи норовили звать Москву по старинке не Царством, но Великим княжеством. Тем самым уравнивая в статусе с Великим княжеством Литовским и держа пониже королевства Польского или Шведского. Во-вторых, после пресечения Рюриковичей на московском престоле (последним был рыхлый сын Грозного — Федор Иоаннович) два следующих царя, Годунов и Шуйский, были тем более слабы по статусу: висел вопрос с царевичем Дмитрием. А вдруг жив?! Если жив, то и опричник Годунов, и родовитый Шуйский не более чем "врио": то ли царя, то ли великого князя. В-третьих (если про Кострому), то искать там царя поляки технически еще не могли: юный Михаил Романов стал рассматриваться в качестве потенциального государя позже.
Другое дело, что поляки были бы наверняка не прочь взять Михаила в заложники для давления на его отца, митрополита Филарета (Федора Никитича Романова), который играл ключевую роль в событиях Смутного времени и сам еще недавно считался главным претендентом на престол. За что Борис Годунов насильно постриг его в монахи и удалил из Москвы.
Филарет — основатель новой династии. Сильный, напористый и прагматичный политический игрок. Только вот насчет патриотизма надо бы поаккуратней: уж больно неоднозначен. Оба "наших" государя Смутного времени — что Годунов, что Шуйский — спешили от него избавиться и отослать подальше. А оба "чуждых" Лжедмитрия, напротив, возвращали к Москве. Исходя из вполне очевидного резона: наличие в их стане двоюродного брата (иногда пишут — дяди) царя Федора Иоанновича и ближайшего родственника царевича Дмитрия по умолчанию подтверждало их династический статус. Филарет, надо отдать ему должное, действовал строго по-госдеповски: не подтверждал, но и не опровергал; разумно полагая, что самого его присутствия рядом достаточно, чтобы послать сигнал: да, воистину царевич Дмитрий. Живой и настоящий! Причем оба: что первый, что второй...
Будучи лидером многократно проклятой патриотами Семибоярщины — думского правительства старой аристократии при Тушинском воре,— Филарет активно поддерживал идею выдвижения нового русского царя из иностранной знати. Что довольно разумно в условиях, когда отечественная знать долго и упорно демонстрирует неспособность найти компромиссную фигуру внутри себя. Целовал крест на верность польскому королевичу Владиславу Сигизмундовичу.
Полгода переговоров в занятом поляками Смоленске насчет приглашения Владислава на царство кончились ничем. Сначала польская сторона не соглашалась крестить Владислава в православие; потом взгромоздиться на московский трон пришло в голову самому его родителю Сигизмунду (Жигимонту) — какие уж тут переговоры. Дело кончилось арестом Филарета. Ему, таким образом, довелось побывать в неволе и при Борисе Годунове, и при Василии Шуйском, и при Сигизмунде.
Тем временем далеко на востоке, после окончания третьей фазы Смутного времени государем все же был провозглашен юный Михаил Федорович Романов. В его пользу, вероятно, сыграли не только династические обстоятельства, но и то, что не в меру влиятельный папаша находился далеко под поляками (бог знает, вернется ли?) и прямой угрозы для бояр не представлял.
Однако он вернулся, не прошло и семи лет. И, как иногда бывает, сумел (в тандеме с возмужавшим сыном) превратить промежуточный компромисс, затеянный большими кланами ради временной передышки, в долгосрочную монархию, которая с переменным успехом правила Россией 300 с лишним лет.
Чего же печального в этой истории? Две вещи. Во-первых, то, что мы ее толком не знаем. И, судя по стандарту нового школьного курса, еще долго знать не будем. Во-вторых, что не извлекаем уроков. А как извлечь, если не знаешь?!
Откуда выросла Смута
Искусственное раздувание национально-патриотической составляющей Смутного времени ("мы" против "поляков") противоречит историческим фактам. Зато соответствует сиюминутным интересам той части властной корпорации, кто нацелен на подогрев изоляционизма и консервацию полномочий.
Вряд ли они расскажут, что в Клушинской битве (третья, завершающая фаза Смутного времени) на стороне гетмана Жолкевского, который меньшим числом разбил 170-тысячную армию Дмитрия Шуйского, сражались не менее 10 тысяч русских. А за Шуйского, наоборот, билось несколько тысяч шведов и немцев, посланных королем Карлом в обмен на уступленные ему Карелу и Ивангород, а также взятое царем Василием Ивановичем обязательство состоять в вечном союзе со Швецией против Польши. Тонкость в том, что изначально европейские ландскнехты были нужны Шуйскому для подавления сугубо внутренних выступлений.
"Продолжительность и интенсивность Смуты,— пишет автор статьи в энциклопедии Брокгауза и Ефрона,— ясно говорят о том, что она явилась не извне и не случайно, что корни ее таились глубоко в государственном организме".
Это правда. Василия Шуйского низвели с трона не поляки, а аристократы и горожане из южных и восточных русских княжеств. Попытки загнать историческое пестроцветье в идейную схему "мы и они" (неважно, "русские против поляков" или "крестьяне против помещиков") уводят от понимания сути. А суть, по всей вероятности, в том, что территориальная и экономическая политика Ивана Грозного порушила сложившиеся отношения между оседлым земледельческим бытом и государственными приоритетами. В борьбе за централизацию и расширение власти Иван упорно подрывал позиции родовых землевладельцев — "княжат", "вотчинников" и принадлежащих им городов и земель. Можно сказать, боролся с феодализмом во имя абсолютной власти — но не на европейский, а на ордынский салтык.
Отсюда опричнина — спецслужба того времени из худородных и небогатых провинциалов, которые получали шанс выдвинуться на государевой службе за счет разграбления вотчин и земства. Отсюда кочевая манера переселять слишком самостоятельных (и оттого опасных!) феодалов с места на место, дробить их вотчины, не позволять обрасти собственностью и выстроить экономическое взаимодействие с территорией. "Помещик" — характерное словцо эпохи, которое значило совсем не то, что сегодня. Это служилый человек, "холоп", которого государь за верную службу "испоместил" на чужую землю (чаще всего отобранную у родовитых хозяев). Никаких наследственных прав и гарантий — как "испоместил", так и отберет при случае. Единственный механизм сохранности — безраздельная преданность слову и делу государеву.
Князья Вяземские вместо Вязьмы оказываются в Поволжье; князья Мосальские вместо Мосальска (к западу от Москвы) попадают на муромские земли к востоку от нее. И так практически со всеми. Лучше пусть территории будут бедные и слабые, чем богатые и самостоятельные.
Государственный аппарат и опричнина пухнут, народ и земли хиреют — на это обратил внимание еще В.О. Ключевский. Получать конфискованные у "княжат" имения без княжьих холопов нет смысла — кто будет работать? Отсюда упорные челобитные "служилого люда" о прикреплении крестьян к земле. Все едино утекут людишки: кто вслед за прежним хозяином, кто по воровскому обычаю в лесную ватагу, кто "пойдет на низ, чтоб голову никто не грыз". То есть спустится по Днепру в Запорожскую Сечь, а там каждый себе шляхтич...
Итогом размашистой политики Ивана Четвертого стала, с одной стороны, концентрация власти, расширение державных пределов и создание военизировано-бюрократической системы управления по вертикальному ордынскому образцу. А с другой стороны, упадок городов (вспомним сожженный Новгород), депопуляция староосвоенных земель, разрушение института частной собственности и традиций оседлого менеджмента. Забыты навыки законного урегулирования межевых споров, наследования, налоговой и финансовой политики. Эпоха гиперцентрализации сменилась эпохой "большого хапка": кто смел, тот и съел. Русь оседлая и европейская на время сменилась Русью Дикого поля. "Что за хан на Руси своеволит?" — обозначает специфику эпохи Ивана Грозного поэт А.К. Толстой.
Время поощряемого сверху насилия над частной жизнью, достоинством, правом и собственностью закономерно сменяется временем развала и нищеты. Вот что было на самом деле.
Ошибка в масштабировании
Меж тем нам настойчиво рассказывают о национальном конфликте и патриотизме. Вы вообще о чем, господа хорошие? Это грубая ошибка в масштабировании. Был большой или малый хозяин. И были принадлежащие ему смерды. Людишки. Куда он, туда и они. Никакой нации и близко еще не было! Если бы современный идеолог затеял внушать тогдашнему вельможе, что того, дескать, роднят со смердами некие культурные, языковые, территориальные и, прости господи, кровные скрепы, очкастая его голова была бы незамедлительно отделена от сутулых плеч.
Понятие нации и понятие народа как некой этнической или политической, а не только социальной группы (типа "черный народ" против "белой кости") у нас сформировалось только к середине XIX столетия. Лет на 200 позже династии Романовых. И в значительной степени благодаря ей — потому что, начиная с Филарета, они сумели нащупать и удержать баланс между политическими, экономическими и идеологическими интересами центральной власти в Кремле и региональных элит в городах и вотчинах. Удержали государство — со временем сформировалась и нация.
На территории Украины Смутного времени (часть Великого княжества Литовского, которое, в свою очередь, было частью конфедеративного государства под названием Речь Посполитая, куда входила еще и Польша) из примерно семи десятков княжеских родов почти половина была из Гедиминовичей, пятая часть из Рюриковичей, еще одна пятая часть из осевших на земле тюрок с казаками и оставшиеся — бог знает откуда, с бору по сосенке. Каждый сам себе шляхтич. Аналогично — с землями нынешней Белоруссии. О каких нациях изволите беседовать, уважаемые? Если уж всерьез набрасывать сеть понятий из современности на прошлое, то неизбежно придешь к выводу, что в Смутное время на Москву с грабительскими целями пришли не столько поляки (они обозначились лишь в самом конце эпохи), сколько братские народы Украины и Белоруссии...
Только все это от лукавого. Не было тогда ни нации украинцев, ни нации белорусов, ни, уж извините за прямоту, нации русских. Русь — была. Вера православная — тоже была. Язык — впрочем, довольно неразвитый и оттого почти универсальный — был. А вот единой нации, ах, не было.
С чем представители земель и городов, замученных Иваном Четвертым, шли к польскому королевичу Владиславу, целуя ему крест на царство? Да примерно с тем же, с чем английские бароны на четыре столетия раньше (начало XIII века) шли к королю Иоанну Безземельному. У них это называлось Великая хартия вольностей (она была сформулирована заметно жестче по отношению к королю — недаром он Безземельный). У нас никак не называлось. Простая, как правда, феодальная грамота об условиях оседлого быта городов и земель под новой (любой, пусть хоть польской!) властью.
Среди главных требований: православие; неприкосновенность имущества и всех прав (ох, с этим у Ивана натерпелись!); суд по старине, законодательную власть Владислав делит с боярами и Земским собором; казнь только по суду, с одобрения бояр; имущество родственников и близких виновного не конфискуется (эх, опричнина!); подати по старине, новые только по согласованию с боярами; выезд в иные страны для науки разрешается; знатных людей не понижать невинно, меньших же возвышать исключительно по заслугам (снова Грозным икается); крестьяне крепятся к земле, холопы остаются в прежнем положении.
Ну, что тут разъяснять?
Все 300 с небольшим лет царствования Романовых Россия (это понятие, в отличие от Руси, тоже появилось позже династии) медленно ползла в сторону Европы и связанных с ней ценностей оседлого быта, городов, права и частной собственности. Начиная с Филарета, худо ли, хорошо ли, Романовы ухитрялись соблюдать баланс между чаяниями региональных элит, народных масс и самодержавного центра. В критических случаях принося в жертву интересы экономического роста, рынка труда, капитала и развивающихся городов. Делали глупости, ошибки и преступления. Совершали подвиги и удачные сделки. Держались на уровне европейских монархий, хотя, может, не самых продвинутых. Ни шатко ни валко.
И только в конце XIX века, когда после реформ царя Александра Освободителя экономика рванула вперед с невиданной прежде скоростью (по темпам промышленного производства Россия к концу века вышла на первое место в мире, опередив США) и города начали стремительный рост (за первые 10 лет XX века население Москвы увеличилось на треть), монархия оказалась неспособной проявить необходимую то ли жесткость, то ли гибкость.
Как и в начале династии, города как центры хозяйственного и социального роста (в первую очередь обе столицы) предъявили слишком торопливые, слишком жесткие и слишком — да, обидные! — для династии требования. Которые последний монарх, (в отличие от первого) не смог ни принять, ни жестко отклонить.
В результате, по выражению У. Черчилля (ему повезло родиться и жить в монархии, которая давно сумела разделить и уступить часть государственных функций, принять требования городской экономики, ограничить амбиции и тем самым сохранить государство), "корабль российской свободы пошел на дно, когда на горизонте уже была видна гавань".