Неприязненное отношение Николая II к белорусам, возможно, объяснялось не только их беспросветной бедностью, но и проявлявшейся ими жестокостью к дворянам. К сожалению, подобные взгляды разделяли даже те, кого в России считали передовыми мыслителями. Однако, как писали знатоки, с началом промышленного подъема все претензии к белорусам лишились каких-либо оснований.
"Забитый людьми край"
Из "Воспоминаний о службе в Белоруссии. 1864-1870 гг." И. Н. Захарьина.
Мои воспоминания ограничиваются преимущественно Могилевскою губернией, где я служил в то время по крестьянским учреждениям. Я приехал в эту губернию после уже затихнувшего мятежа (польское восстание 1863 года.— "История"), но в самый еще разгар страстей... На нас, мировых посредников, легла очень серьезная обязанность — устроить быт несчастных белорусских крестьян, обиженных и почти обезземеленных польскими мировыми посредниками, составившими неправильные и недобросовестные уставные грамоты (после освобождения крестьян в 1861 году.— "История")...
Едва только я переехал из Виленской губернии в Минскую, как внешняя физиономия народа быстро изменилась: вместо Литвы начиналась Белоруссия, этот забытый Богом и забитый людьми край... В первый раз в жизни я увидел людей с колтунами на головах. Это — страшная и отвратительная болезнь волос (plika polonika), свойственная лишь этой местности; колтун встречается в Минской и Могилевской губерниях очень часто, в каждом почти местечке и селении; в Витебской губернии его можно встретить гораздо реже. Избавиться от этой ужасной болезни невозможно, коль скоро раз она началась. Под Минском, в корчме, во время кормления лошадей, я встретил одного отставного чиновника казенной палаты, еще не старого, потерявшего совершенно зрение: он решился срезать колтун, т. е. остричься, и ослеп; а иногда, после произвольного снятия колтуна, отнимаются ноги или руки; сам он сваливается с головы очень редко, и то лишь спустя долгие годы.
Крестьяне Минской губернии поражали меня своим испитым, болезненным видом, малым ростом, белого сукна рубищами, в которые были одеты. Избы их все курные, темные, сырые; лошади их ростом не больше обыкновенных годовых жеребят в наших внутренних губерниях; земля — или сплошные болота в некоторых уездах, или "подзолица", родящая при удобрении сам-друг и редко сам-третий. He даром покойный Добролюбов заметил, что белорусы совсем измельчавшая и забитая человеческая раса, мало похожая на обыкновенных людей...
Под Борисовом, верст за десять, мы остановились в маленькой деревне, чтобы дать усталым лошадям вздохнуть немного. Так как корчмы тут никакой не было, то я послал достать хлеба для себя, к завтраку, у крестьян. Человек мой ходил очень долго и вернулся ни с чем: говорит — хлеба во всей деревне ни у кого нет... В одной только хате он нашел полхлеба, но не решился купить его.
— Вы не станете кушать этот хлеб,— добавил он,— очень уж плох...
Я велел ему купить хотя бы и этого, плохого, хлеба. Через несколько минут он принес кусок, фунта в два, черного как земля хлеба. Попробовали мы нарезать его и есть; но это оказалось свыше сил: первый же кусок, положенный в рот, ободрал и исколол мне все небо, и я так и не мог проглотить его; вкус этого хлеба был тоже отвратительный — кислый, прелый, с запахом гнили и плесени. Какие именно суррогаты входили в состав этого ядовитого вещества — это осталось для меня неизвестным. В других дворах той же деревни, как я сказал, и такого даже хлеба не было: крестьяне давно уже питались щавелем, грибами, ягодами...
Польские помещики противодействовали нам при составлении выкупных актов (на землю.— "История") лишь в двух случаях: или когда их имения не были заложены в сохранной казне и они, следовательно, не особенно боялись понижения выкупных платежей; или же когда они имели со своими бывшими крестьянами личные счеты по бывшему мятежу. Тут уже ничего нельзя было поделать. В последних случаях паны не желали входить с "быдлом" ни в какие сношения и переговоры, и редко удавалось смягчить их и как-нибудь урезонить: "не хце" — и баста!..
Чтобы объяснить эти чувства помещичьей злобы на крестьян, следует припомнить, что крестьяне действительно были иногда жестоки и беспощадны к своим панам, участвуя вместе с войсками в подавлении восстания. Они хватали помещиков не только в лесах, но и в их собственных имениях и домах, хватали на дорогах, связывали — и представляли в Могилев в качестве мятежников, пойманных будто бы в лесу.
При революционном терроре в крае и в Могилевской губернии и при всеобщей панике властей некогда, конечно, было разбирать — насколько действительно виноват привезенный пан-лях; его без церемонии сажали в острог, а экипаж и лошадей отдавали в полную собственность крестьян, доставивших "мятежника"...
Интересно при этом следующее обстоятельство. Крестьяне редко брали своего помещика; они очень дипломатично поступали таким образом: крестьяне пана А. забирали и везли в Могилев пана Б., а крестьяне этого последнего являлись очень спокойно в фольварк пана А., связывали ему руки и ноги, выбирали самый лучший экипаж в каретном сарае и самых лучших лошадей в конюшне — и ехали в губернский город. Безобразие и своеволие было большое, но предотвратить это власти не могли: мятеж ударил над их головами как неожиданный гром, они его не ждали — войск было очень мало, по лесам бродили и грабили шайки,— и власти были непритворно рады, что крестьяне явились им на подмогу — стали ловить и представлять в Могилев беспокойных польских панов, наделавших всю эту кутерьму и "замешанье". Впоследствии военно-судные комиссии освободили более двух третей привезенных крестьянами помещиков за недостатком улик; но от этого, понятно, освобожденным было не легче...
"В деревне появились деньги"
Из книги Е. Р. Романова "Быт белоруса", 1912 г.
В настоящее время патриархальный доселе быт белоруса с невероятною быстротою начал поддаваться изменениям. Произошло это как-то незаметно, но повсеместно. По-видимому, эволюцию эту вызвала установившаяся в городах в начале XX века дороговизна на сельские продукты. При тех же трудах и тех же сборах крестьянин начал выручать за свои продукты втрое и вчетверо более. Сначала это даже тревожило его совесть, но потом крестьяне свыклись с высокими ценами, и в деревне появились деньги, бывшие раньше там чрезвычайно редкими гостями.
В результате крестьянин получил возможность освободить себя от долгих и тяжелых работ по изготовлению холста и сукна и стал покупать на белье и одежду дешевые ситцы, бумазеи, изделия лодзинских фабрик, заменил лапти сапогами. Затем явилась возможность улучшить сбрую, приобрести окованную телегу, заменить допотопную соху плугом и т. д. Были, конечно, при этом и пересолы вроде зонтиков, перчаток, лакированных сапог и т. п., но это так извинительно после тысячелетней нищеты...
Особого различия в устройстве жилищ между богатыми и бедными здесь не существует, кроме того только, что некоторые зажиточные хозяева вместо одной крестьянской избы, "хаты", устраивают их две, причем эти избы соединяются или посредством холодных сеней, или непосредственно...
В сыром виде мясо и свежая рыба употребляются только любителями и в небольших размерах, равно как икра и молоко рыбы; но икра раков, встречающаяся под шейкой раков, некоторыми съедается тотчас по вынутии из воды рака. Кровь убиваемых животных свежей никем не употребляется, но запеченная с мукой, например от убитых свиней, охотно съедается под названием "кровянки"...
В здешней деревне не умеют приготовлять скоромными какие-либо сдобные булочки, колобки, пышки; есть только два вида постных хлебцев с начинкою — это "панпушки" и "вареники". Панпушки приготовляются из гречневой муки, из мятого картофеля с мукою и выпекаются маленькими булочками, с начинкою из толченой конопли с луком или без начинки; вареники пекутся такими же булочками из гречневой или пшеничной муки, с тою же конопляною или грибною начинкою, но предварительно вывариваются в кипятке, а затем уже подсушиваются в горячей печи.
Но главным, основным продуктом питания всегда и везде служит ржаной хлеб. Он исключительно приготовляется из ржаной просеянной муки, и только в крайне бедных семьях и в годы хлебных недородов к ржаной муке подмешивают часть гречневой, ячной, овсяной муки или даже тертого картофеля. Еще в более редких случаях хлеб печется из одной какой-либо непросеянной муки, напр. ячной, овсяной и даже ржаной. В годы полных неурожаев, которые здесь вообще очень редки, к самым незначительным количествам муки прибавляются во множестве отруби, мякина, толченые желуди, листья лебеды, липы, молодого папоротника и проч. Автор настоящего очерка в детстве питался таким "хлебом". Он плохо всходит, в печи расплывается лепешкой и не пропекается, за исключением верхней и нижней корки, которые только и можно было употреблять в пищу; мякиш был так приторно противен, что его не могли есть даже голодающие, и он снова сваливался в квашню до нового печива...
Из ржаной муки делают в постные дни кулагу. Для этого заваривают муку и дают жидкой массе постоять в теплом месте, например на печи, отчего она начинает бродить и делается несколько сладковатой. Проваренную еще в печи, с калиновыми ягодами, ее едят прямо из котла. Так как никаких сладостей в столе крестьян не бывает, то кулага, особенно в холодном виде, считается лакомством. Готовится она, впрочем, редко и только в зажиточных семьях...
Кроме хлебного кваса делается еще березовый и ягодный квас. Березовый сок часто закисает без всяких подмесей, но некоторые прибавляют немного ячменного солода или бобов пророщенных, также дубовых щепок или вощин. Для ягодного квасу идут брусника и клюква. К ним прибавляют мелких плодов — груш и яблок. Такой квас заготовляется только на зиму, тогда как березовый квас заготовляют только весною, а хлебный во всякое время...