Новый российский парадокс — обострившаяся любовь к монархии после почти 80 лет советской власти и 20 лет разгула демократии. 400-летний юбилей дома Романовых упал на неожиданно благодатную почву: на выставку в Манеже, посвященную дате, стоят многочасовые очереди, ее даже продлили из-за наплыва посетителей. Эфир телевидения заполнен передачами о вкладе монархии в наше светлое настоящее. А население, как обнаружили социологи, относится к венценосному прошлому с растущей симпатией. Причем увеличивается число тех, кто не возражает против возврата к монархической форме правления страной. "Огонек" изучал феномен
Готовность людей выстаивать многочасовые очереди на "романовскую" выставку поразила даже ее устроителей
Фото: PhotoXpress
О нашем отношении к монархии "Огонек" поговорил с Давидом Гзгзяном, членом Межсоборного присутствия РПЦ, завкафедрой богословских дисциплин и литургики Свято-Филаретовского православно-христианского института.
— Почему сегодня нам вдруг стали интересны монархи и монархия? Неужели сказывается консерватизм народных представлений?
— Просто людям хочется символов и знаковых фигур. А выбор весьма ограничен. Собственно, в массовом народном сознании соседствуют два больших портрета: Сталин и Николай II. Вот и приходится воскурять фимиам то у одного, то у другого. Либо генералиссимус, либо царь. Если хочется чего-то более добродушного, с аксельбантами, то, конечно, выбор падает в пользу царя. Альтернативных "портретов", к сожалению, пока не возникает.
В Николае II можно найти много черт, симпатичных порядочному горожанину, посетителю выставок и галерей. Он был на редкость никудышным монархом, пожалуй, даже хуже Павла I, но зато по праву мог гордиться тем, что он добрый семьянин, любящий и — что еще более редко — любимый отец и муж. Никакой насупленности в портрете государя, который везде выставляют, нет. Он очень мил и хорош, всем может нравиться.
Да и мы что, хуже англичан, у которых такая милая бабушка на троне уже 60 лет? Прилюдно ее внук женится, у них ребенок, Англия ликует, куча положительных эмоций. Нам тоже хочется. Я бы сказал, что здесь имеет место особая игра на сентиментальности в отношении к власти.
— Это игра только с чувствами или с идеологией тоже? Все-таки самодержавие — это часть большой уваровской идеологемы.
— Вероятно, те, кто устраивает сегодня прославление монархии, исходят из таких идеологем или, по крайней мере, имеют их в виду. Но вовсе не потому, что они в них сильно верят. Речь идет даже не о легитимации власти в глазах широкой общественности, а просто о придании ей позитивного, романтизированного ореола. Нам словно бы пытаются показать, что люди во власти — это почти кинозвезды, это те, кем можно любоваться. Чтобы слезы наворачивались, чтобы дамы научились бросать чепчики в воздух при виде государя — это же так здорово, это так объединяет, вдохновляет, уверенности придает. Прославление монархии как массовое шоу. При этом я полагаю, что люди, играющие на таких чувствах, преследуют вовсе не сентиментальные цели, а сугубо прагматические. Такие настроения позволяют придавать институту власти и дополнительный шарм, и авторитет. Кроме того, они переключают внимание с качества власти на броский имидж.
— Вы считаете, что любовь к монархии и власти у нас сознательно культивируется?
— Я не вижу сознательного культивирования, потому что оно предполагает систематическую работу. Вот кто умел культивировать нужные образы — так это товарищ Сталин. Он для этих целей лично создавал, курировал и цензурировал творческие союзы. Сейчас никакой систематической работы, к счастью или несчастью, не ведется. Мы живем в атмосфере, в которую просто вбрасываются какие-то слова: вот прозвучало недавно выражение "духовная скрепа". И с монархией точно так же.
— Но почему-то вбрасываются в первую очередь образы прошлого, образы, которые связаны с консервацией и косной державностью. Разве такая обращенность назад не опасна?
— У нас люди — от самых что ни на есть верхов до народных масс — привыкли смотреть в основном назад. Смотреть вперед может человек, уверенный в своих силах и, что очень важно, свободный. Иногда эти качества совмещаются. Будущее пугает своей неопределенностью, поэтому смотреть в него страшновато. Особенно пугает будущее наших соотечественников, так как им не на что опереться: все нестабильно, сознание крайне дезориентировано. Только с магазинами что-то наладилось и понятно, сколько стоит рубль, все остальное — плывет. Куда податься — неясно. Работающих социальных институтов нет, начиная со школы: они не работают, поскольку сами толком не осознают своей социальной функции. Все существует по инерции, а инерция заставляет человека искать опору в прошлом, в том, к чему он когда-то привык. Так возникает спрос на привлекательную символику этого прошлого.
Категориями будущего мыслить почти никто не готов, и это фундаментальная проблема. Так или иначе она стоит перед всеми обществами и цивилизациями. Если кто-то думает, что у сегодняшних европейцев есть сколько-нибудь определенный образ будущего, то он тоже заблуждается, однако европейцам легче, у них хотя бы работают институты, соответственно в поисках будущего можно опереться на настоящее. У нас так не получается.
— Говоря не о светской, а о церковной жизни: использование образов монархии, самодержавия рядом с образом церкви тоже окунает нас в прошлое. Это отказ от развития?
— Я бы не пользовался таким ярким словом, как отказ, речь скорее о давлении схожих стереотипов. Чтобы у церкви всерьез было собственное лицо (я сейчас говорю не о евангельском образе, не о высоких христианских идеалах, а просто о собственном лице), у нее должен быть опыт какого-то автономного существования. У католической церкви, при всех известных исторических издержках, такой опыт есть. Я говорю не о его качестве, а только о факте: он есть и он до сих пор заметен. А у Русской православной церкви такой опыт оборвался где-то после формирования самостоятельного Московского государства. С торжеством политической идеологии стяжателей (именно политической, а не личного мировоззрения Иосифа Волоцкого) эта традиция практически прекратилась. То есть 500 лет церковь существует вне такого опыта, подавленная светской властью. Какой-то прорыв мог осуществиться в результате деятельности Поместного собора 1917-1918 годов, но, как легко понять, после победы большевизма все надежды пошли прахом.
— Другими словами, образы царской династии используются, чтобы скрыть отсутствие собственного образа, лица современной церкви?..
— Здесь открывается целый ряд проблем и дискуссионных сюжетов. Одна из популярных идеологем, например, гласит, что церковь является созидательным началом русской государственности. Все время хотят скрестить эти два лица — церкви и власти. При том что всерьез, по большому счету, русская церковь в наименьшей степени устраивала русскую государственность. Какой-то собирательной силой для страны церковь была, но цементирующей силой русской государственности, судя по всему, никогда не являлась, поэтому светская власть всегда старалась за ней следить и ее контролировать. Странно слышать современные утверждения, будто бы в царские времена архиереи были уважаемыми людьми. Они были высокооплачиваемыми чиновниками по Табели о рангах — это правда, а вот про уважение к ним со стороны светской власти я бы не стал говорить. Но такие серьезные темы мало кого интересуют. Странно и то, что сейчас почти не слышно разговоров о действительно большой роли русского православия в формировании доминант высокой русской культуры: от литературы до философии.
Что в результате получается? Когда речь заходит о церкви и ее отношениях с царской властью, с властью как таковой, обсуждение стараются удерживать на уровне простых знаков, самых поверхностных эмблем, "портретов". К сожалению, нам до сих пор свойственно не ставить проблемы, а избегать их, и относительно образа эффективной власти это особенно явственно ощущается.