Зимний международный санкт-петербургский театральный фестиваль показал на сцене Молодежного театра на Фонтанке "Смерть в Венеции". Спектакль по одноименной новелле Томаса Манна и циклу Густава Малера "Песни об умерших детях" в знаменитом немецком театре "Шаубюне" поставил его главный режиссер Томас Остермайер. Рассказывает ЕЛЕНА ГЕРУСОВА.
Перед началом спектакля крупные актерские планы и детали реквизита транслируются на экран
Фото: Arno Declair
Похоже, слава Петербурга как города нетерпимости донеслась и до "Шаубюне". На финальных аплодисментах из-за кулис вышел уполномоченный, сообщивший, что театр играет этот спектакль в защиту прав геев и лесбиянок. Четкая гражданская позиция труппы, конечно, вызывает уважение. Но вот философии самой постановки она не соответствует и даже снижает ее пафос: "Смерть в Венеции" никак не обслуживает интересы тех или иных социальных групп, а говорит об общей драме человеческого бытия.
В спектакле из обрывков хаоса, из пазла разных сценических реальностей, из диссонанса смыслов складывается мощный мотив извечной близости жизни и смерти, взаимопритяжения и взаимоотталкивания молодости и старости и в итоге смиренной и оттого еще более глубокой трагедии бренности бытия. Подступы к этой трагедии режиссер берет не без иронии: в один из моментов, когда пожилой Ашенбах (Йозеф Бирбихлер) наблюдает за юношей Тадзио (Леон Клозе в очередь с Максимилианом Остерманом), тот выглядит пышущей здоровьем копией хрестоматийнейшей скульптуры мальчика, вынимающего занозу. Антитеза искусственного и естественного в этом спектакле, необузданного природного и облагороженного культурой находится в постоянном балансе, который и не дает возможности занять ту или иную сторону.
Спектакль начинается, когда публика еще рассаживается в зале. По сцене бродят кинооператоры, крупные актерские планы, детали реквизита транслируются на экран, Рассказчик (Кай Бартоломеус Шульце) уже читает в микрофон отрывки новеллы, обнаженное, крупное, пожилое тело Гувернантки (Забине Холльвек) затягивают в корректную юбку.
Иллюзия аристократической террасы отеля возникает на сцене в одну секунду, с появлением трех высоких, залитых светом венецианских окон, реальность и искусственность интерьера подчеркивается стеклянной, комментаторской будкой (сценография Яна Паппельбаума, художник по свету — Эрик Шнайдер). Официант чинно и педантично накрывает столы. Сестры Тадзио (актрисы Мартина Боррони, Марцела Гише и Росабель Угет), бегая за братом, наполняют отель веселым хаосом жизни, ведомые гувернанткой — скукой и чинным обаянием морали, откровением страсти в сценах с уличными музыкантами. Они же становятся беснующимися мойрами в сценах агонии жизни: после смерти Ашенбаха всю сцену засыпает пеплом, сестры сбрасывают одежды и танцуют до изнеможения. В эпилоге Йозеф Бирбихлер уже не в холщовом начала прошлого века курортном костюме своего героя, а в обычных джинсах поет Малера, немного старомодный текст плоть от плоти философии романтизма — про муки жизни и смерть, несущую покой. Но в спектакле Остермайера он оказывается наделен стоической горечью.
Густав фон Ашенбах — великолепная роль Йозефа Бирбихлера, притом что кроме текстов вокального цикла Малера актер не произносит ни слова (сюжет новеллы зритель узнает от Рассказчика), он только ревниво, пристально наблюдает за беспечной юной жизнью. Бездумность и плотская радость молодости Тадзио меняется в те краткие секунды, когда он оглядывается на старика, на предощущение понимания философии жизни, чего-то сложного, непостижимого, очень важного. Вообще, герои этого спектакля почти не вступают в диалоги, разве что официант пару раз просит Ашенбаха подписать счет. И это, конечно, именно тот счет, в котором постоянно фиксируется течение времени жизни и который неумолимо предъявляет приближающаяся смерть. Пафоса у Остермайера в этом мало — больше просто осознания того, что по всем счетам всегда приходится платить.