Точка преломления сюжетов

Анна Наринская

Про ГУМ написано и снято не так уж много. Во всяком случае, не так много, как хотелось бы,— как хотелось бы мне. Потому что, по-моему, ГУМ — очень занимательное место, как будто бы существующее сразу в нескольких измерениях.

То есть ценители у него, конечно, всегда имелись. Прочитав сценарий того, что тогда еще называлось "Спагетти по-русски", Дино Де Лаурентис велел Рязанову с Брагинским вставить в сценарий эпизод в ГУМе — "такой роскошный и огромный магазин", по его словам, должен был произвести на европейских зрителей впечатление.

В "Невероятных приключениях итальянцев в России", действительно, есть эпизод, где ГУМ прекрасен — почти пустой (несмотря на "двести тысяч, покупателей ежедневно", которых, задыхаясь, анонсирует прикидывающийся гидом милиционер Андрей Миронов), светлый, гулкий, похожий на французский вокзал и итальянскую базилику одновременно.

Вообще, ГУМ, конечно же, идеальная площадка для любовного сюжета, но "свидания у фонтана" хоть и были всегда несомненной частью жизни, но частью литературы или кино не стали. И возможно, самое романтическое, что можно в этом смысле вспомнить о ГУМе,— это улыбка молодой Галины Польских, изображающей продавщицу гумовского музыкального отдела в "Я шагаю по Москве": ""Севильский цирюльник", "Аида", "Травиата" — девять рублей".

Музыкальный отдел вообще был популярен. Почти у всех имеется воспоминание, как купили там что-то и как потом было счастье. (Константин Ваншенкин, например, вспоминал, как бросился туда, узнав, что его песня "Я люблю тебя, жизнь" — любимая песня Юрия Гагарина, который вот-вот должен был прийти в ЦДЛ на встречу с писателями, как купил — "долгоиграющих не было, пришлось удовольствоваться обычной, на 78 оборотов. Исполнял, правда, М. Бернес", как подарил ее космонавту "прямо в гумовской обертке", как потом еще полдня не мог прийти в себя от радости.)

И если уж о радости. В конце восьмидесятых я купила там первый отечественный официальный альбом "Аквариума".

Кстати, совершенно без всякой очереди: зайдя без особых надежд, случайно увидела, как продавец вскрыл коробку и достал — спокойно, как будто так и полагается,— белый квадрат с аккуратными черными буквами. Потом я шла по улице 25 Октября (хотя вообще-то ее и тогда называли Никольской), потом ехала в метро — и все, казалось, смотрели на меня с завистью. Дома я поставила блестящий винил на проигрыватель "Юность", Гребенщиков запел "Сидя на красивом холме", игла обломилась — и головка звукоснимателя обрушилась на полированную поверхность пластинки. Но пока я ехала из ГУМа домой — это была настоящая эйфория.

К диску-гиганту Высоцкого, купленному примерно тогда же, этот проигрыватель оказался более милосерден: пластинка до сих пор "в рабочем состоянии". Брат моего отца ездил занимать за ней очередь к пяти утра (доверенные люди сообщили, что должны "выкинуть"), ставил на запястье шариковой ручкой свой порядковый номер — все как полагается.

Гумовские очереди — они, кстати, куда больше обласканы искусством, чем гумовская любовь. В фильме Сергея Урсуляка "Долгое прощание" толкливый, совсем некрасивый, завешенный блеклой рекламой Олимпиады-80 ГУМ — символ той вынужденной приземленности и вообще несвободы, которая приходит почти ко всем после того, как уходит молодость. Впрочем, в повести Юрия Трифонова, по которой фильм снят, он такой же: "Как-то наткнулась в ГУМе в очереди за подушками на Машу, старую подругу. Как Машка изменилась!... И лицом постарела, и вся какая-то ломаная, недобрая.... Потом очередь подошла к прилавку, завертелись в толпе, растерялись, и потом уж Ляля не стала ее искать".

Трифонов вообще ГУМ не любил (в "Обмене", например "В ГУМ, посмотреть, не выбросили ли каких кофточек" бегает меркантильная жена героя, вынуждающая его предать мать в погоне за жилплощадью). Эта нелюбовь объясняется просто — Трифонов не любил вещи. Не только факт дефицита, очереди и толкотню, но и просто сами вещи.

Но были писатели, которые вещи любили. Даже очень.

"Очередь за итальянскими валенками в сонном забытьи лепилась вокруг ГУМа, когда со стороны Кремля к ней приблизились два деклассированных элемента в фирменных джинсах, а один долговязый еще и босой. Мало ношенные замшевые туфли были у него связаны шнурками и перекинуты через плечо.

— Мужчина, туфельки не продаете? — вяло поинтересовалась гражданка из города Херсона.

Ей казалось, что она все еще спит. Она спала уже третьи сутки в очереди за итальянскими валенками, которых, кажется, не существовало в природе, и вдруг увидела на фоне исторических зубцов и башен долговязого алкоголика с туфлями замшевыми на плече. Как прынц!

— Охотно, мадам! — встрепенулся прынц.— Сколько дадите?

Гражданка мечтательно улыбнулась.

— Пятерочку дам молодчику, новенькую пятерочку. Так и не успев проснуться, чтобы поверить в свое счастье, гражданка получила замшевых красавцев, а долговязый элемент весело запрыгал с пятеркой в руках.

— Вухи! Иеху! — вопил он. — Живем!

Весть о немыслимой фантастической продаже фирменных замшевых штиблет за пятерку, словно огонек по бикфордову шнуру, бежала вокруг ГУМа.

И вот произошел взрыв. Забыв итальянские валенки, очередь сломалась, преобразилась в толпу, окружила двух инопланетных пришельцев, у которых было что продать по части обуви. Один пришелец, правда, был уже бос, но на втором красовались качественные вельветовые туфлишки. Толпа что-то размахивала руками, что-то выкрикивала, похоже было на стихийный митинг времен Первой русской революции".

Что хорошо в Аксенове, так это то, что никогда-никогда он не пренебрегал материальным. Он и сам был одним из главных модников своего времени, и его персонажи были такими (на замше у главного героя "Ожога" вообще какой-то пунктик, но и вельветовые штиблеты в 1975-м — это был высокий класс). Поэтому Аксенов, наверное, понимал про ГУМ лучше других, В этом отрывке есть все — та самая красота ("исторические зубцы и башни") и те самые очереди. А также надежда ("валенки" все-таки еще могли "выкинуть") и даже намек на некое, прорезанное где-то там, за гумовскими прилавками, окно в Европу ("валенки" все-таки были итальянскими), и бурная, не запретная даже, а скорее параллельная какая-то жизнь, которую ГУМ всегда к себе притягивал.

"В бесконечных продолговатых стеклянных крышах торговых рядов — бледный весенний свет. Вокруг фонтана непрерывное шарканье и шелест. Ни выкриков, ни громкого говора. Но то и дело проходящие фигуры начинают бормотать:

— Куплю доллары, продам доллары.

— Куплю займ, банкноты куплю.

И чаще всего таинственнее, настороженнее:

— Куплю золото. Продам золото...

— Золото... золото... золото... золото...

Золота не видно, золота не слышно, но золото чувствуется в воздухе. Незримое золото где-то тут бьется в крови.

Выныривает в куцей курточке валютчик и начинает волчьим шагом уходить по проходу вбок от фонтана. За ним тащится другая фигура. В укромном пустом углу у дверей, ведущих к памятнику Минина и Пожарского, остановка.

Из недр куцего пальто словно по волшебству выскакивает золотой диск. Вот оно, золото.

Фигура вертит в руках, озираясь, золотушку с царским портретом.

— Она того... Хорошая?

Куцее пальто презрительно фыркает:

--Здесь не Сухаревка. Я их сам не делаю.

Фигура боязливо озирается, наклоняется и легонько бросает монетку на пол. Мгновенный ясный золотой звон. Золото! Монетка исчезает в кармане пальто. Куцее пальто мнет и пересчитывает дензнаки. Быстро расходятся. И снова беспрерывное кружение у фонтана. И шепот, шепот... Золото... золо... зо".

Этот очерк Михаила Булгакова о спекулянтах в ГУМе опубликован в 1923 году, и все представляется довольно мрачным, хоть и в меру таинственным и отчетливо предвещающим сон Никанора Ивановича Босого из "Мастера и Маргариты". Во времена более поздние гумовские спекулянты воспринимались как-то более весело ("Самые продвинутые из наших орлов двинули в ГУМ пошукать у фарцы джазуху. И купили за полтораста тогдашними "старыми" на рентгеновской пленке до ужаса развратную песню: "Ты сама под ласками сбросишь шелк фаты"",— вспоминал писатель Александр Мелихов). И даже кривоглазая обманщица, продавшая на ступенях, ведущих к нынешнему "Историческому туалету" героине из "Влюблен по собственному желанию" рваную тряпку вместо модной кофточки,— персонаж, скорее, содействующий влюбленности — по собственному желанию или вопреки ему.

Сейчас в ГУМе, разумеется, нет спекулянтов и фарцовщиков — и их отчасти даже не хватает. Потому что ГУМ всегда был (и до сих пор остается) средоточием самой разной жизни. Местом, где встречалось старое с новым, русское с иностранным, честное с нечестным, дорогое с дешевым, красивое с некрасивым, одни люди с совсем другими людьми. Потому что ГУМ, неизменно попадавший в столь любимые шестидесятниками, да и их наследниками перечисления (у того же Аксенова в "Звездном билете": "Центр, забитый автомобилями, и полные ветра Лужники, все кинотеатры и рестораны, киностудия "Мосфильм", Ленинская библиотека и Пушкинский музей, ГУМ"), ГУМ — это и есть Москва.

Из книги "Главный Универсальный Магазин". М.: ТД "ГУМ", 2013