Судьба лидеров мировой системы социализма печальна: иных уж нет, а те далече. Практически все ветераны-диктаторы, пользуясь выражением Мао Цзэдуна, "предстали перед Марксом" — и на посту остался один Кастро.
По любви газетчиков к штампам можно ожидать появления юбилейных заголовков, позаимствованных из Гаврилы Маркеса — "Осень патриарха". Комизм такого газетного клише заключался бы в том, что сильно левый Маркес, долгое время верно служивший кастровскому режиму, в своем романе создал, сам, вероятно, того не желая, наиболее точный художественный образ безотрадной старости некогда пламенного барбудо, а ныне одряхлевшего каудильо Фиделя. За четверть века загодя заготовить творческий подарок к нынешнему кастровскому юбилею — это надо уметь. Недаром Маркесу дали Нобелевскую премию.
Впрочем, труды Маркеса изображают структуру латиноамериканского диктаторства как нечто самодостаточное, живущее в дурной бесконечности — взгляд, конечно, имеющий право на существование, если поставить себя на место злополучного обитателя Острова свободы или какой другой банановой республики. Но не менее поучительна та эволюция, которую образ Кастро претерпел в глазах внешнего мира, интересующегося не проблемами Острова свободы, а собственными заботами, иллюзиями etc.
Необычайная поначалу популярность Кастро в глазах западного интеллектуального истеблишмента была связана с удивительно удачным моментом появления героя. Разоблачения XX съезда, брутальное подавление венгерского восстания, а пуще того — откровенная мещанская убогость фигуры Хрущева привели томящуюся душу западного интеллектуала в состояние острой фрустрации. Неслыханное новое общество — альтернатива буржуазной затхлости — обернулось неприличными разоблачениями и не меньшей бюрократической затхлостью. Явилась настоятельная нужда в новой фигуре, которая могла бы очистить великую идею нового общества от некрасивых советских наслоений. Окруженные романтическими бородачами молодой красавец Кастро и его любимый сподвижник Че Гевара, освобождающие сказочный остров от злого опереточного диктатора и смело бросающие вызов мощнейшей империалистической державе, прекрасно удовлетворили надобность в старой погудке на новый лад. Социалистический миф, как и всякий миф, нуждается в вечном обновлении, а столь дорогие душе западного интеллектуала любовь, комсомол и весна плохо воплощаются в образах лысых или расслабленных генсеков — нужно нечто молодое, бодрое, красивое и волосатое. Кастро в этом отношении был совершенно идеален, а его замечательный ораторский дар дополнительно утверждал его в звании кумира.
СССР не менее Запада нуждался в известном идеологическом освежении и впрыске молодой горячей крови — каждая вторая точка общепита в те годы именовалась либо "Бригантиной", либо "Алыми парусами". Поскольку правившие Союзом обком обкомычи сами несколько затруднялись явиться в глазах общества в качестве романтических капитанов бригантин, родной им идеологически кормчий яхты "Гранма" как бы сообщал всепобеждающему учению необходимую прибавку романтики. К тому же поневоле проделанная дырочка в железном занавесе угрожала захлестнуть молодежь низкопоклонством перед жвачкой и "Кока-Колой", и контрабанде потребительства необходимо было срочно противопоставить импорт романтики — "пьем за яростных, за непохожих, за презревших грошевой уют", т. е. "как говорит Фидель, мужество знает цель". Являясь рядом с лысым, мешковатым и суетливым Хрущевым, победительный Кастро всем своим видом показывал, что красота и романтика могут быть присущи не только миру капитала — мир социала в его лице демонстрировал их не худшим образом.
Казалось бы, Кастро удачно пристроился и при Союзе, и при Западе, но — tout passe, tout casse, tout lasse. Юным романтиком нельзя быть вечно. Переменчивые западные модники погнались за новыми игрушками: кто за Мао, кто за Маркузе, кто за "Красными бригадами", а наиболее благонамеренные — за любимым Горби. Приступ романтического впрыска в брежневском СССР стал ослабевать, и отношения с Кастро все более становились на противную всякой романтике коммерческую основу: СССР прикармливает Кубу, а та предоставляет базы электронной разведки и ландскнехтов для операций в странах третьего мира. Жизнь стала скучной, и к тому же сам Кастро портил все дело, будучи не силах отказаться от романтической победительности. Африканские марксистские царьки с деловито мрачным видом брали подачки, зная свое место у параши — и с этим советский гражданин еще мог смириться. Пламенный барбудо Фидель тянул из страны колбасных электричек немереные миллиарды с таким видом, как будто оказывает чрезвычайное благодеяние, чем сильно намозолил глаза потихоньку озверевавшему советскому человеку. Былой романтик обратился в настырного альфонса — именно поэтому злоупотребившего кредитами и романтикой Фиделя в ходе перестройки отлучили от кормушки едва ли не в первую очередь и не без сладострастно-мстительного удовольствия.
В какой-то момент романтический барбудо разом надоел и Западу, и России — тогда-то и началась предвосхищенная Маркесом совершенная романтика: "особый период в мирное время", "полковнику никто не пишет", короче — сплошные сто лет одиночества.
МАКСИМ Ъ-СОКОЛОВ