Капитально изменившие облик России события 19-21 августа 1991 года сперва были торжественно названы "Преображенской революцией" и "славной революцией", затем — "преданной революцией", затем — вовсе преданы забвению. Причина тому не столько в неоднозначном и противоречивом характере развития послеавгустовской России, сколько в слабо развитом у русских умов чувстве истории.
Прежде чем рассуждать о "преданной революции", уместно поинтересоваться у пользующихся таким выражением профессиональных историков, известен ли им хоть один пример другой революции. Всякое капитальное видоизменение общественного строя происходит под универсально-всечеловеческими лозунгами, а в конечном счете сводится к замене одной формы неравенства на другую. В этом смысле все революции — преданные и проданные. В наибольшей же степени являются преданными как раз "славные", т. е. относительно мирные и бескровные революции. Самый термин "славная революция" пошел от английского династического переворота 1688 года, изгнавшего с трона династию Стюартов и возведшую на него Ганноверский дом; в смысле же социальном сущность революции заключалась в союзе между буржуазией и "новым дворянством" ("перекрасившейся номенклатурой") против абсолютизма Якова II — это и обеспечило безболезненный характер переворота. Что же до английской истории послереволюционных лет, популярное представление о которой можно составить отчасти по Свифту, отчасти по роману "Человек, который смеется", то назвать ее славной было бы в высшей степени затруднительно.
Суть проблемы в том, что англичане и русские различно толкуют само понятие "славной революции". Для англичан это бескровно-компромиссное (но, следовательно, частичное и неполное) устранение завала, лежащего на пути развития нации. Для русских это величаво-бескомпромиссный (т. е. по необходимости кровавый, чем русские, впрочем, тоже будут крайне недовольны) прорыв из царства необходимости в царство свободы, оно же — царство разума. Отсюда и чрезвычайное разочарование: август 1991 года оказался "славной революцией" в английском смысле, тогда как прорыв в царство свободы отнюдь не наступил — цепи необходимости по-прежнему сковывают человеческое бытие. Филистерская же мудрость поэта-демократа Некрасова: "Знаю, на место цепей крепостных люди придумали много иных. Так! Но распутать их легче народу — муза, с надеждой приветствуй свободу!" не слишком популярна у русской общественности, предпочитающей рекомендованную тем же Некрасовым "необузданную, дикую к угнетателям вражду".
Но со временем и самые рассуждения о "преданной революции" стали сходить на нет — обличение сменилось чистым забвением. Во многом это правильнее и логичнее. Все обличения в конечном счете приводят лишь к тому печальному, но неизбежному выводу, что в августе 1991 года Россия пережила типичную "славную революцию" со всеми ее достоинствами и недостатками, а вина правителей России в том, что им не удалось совершить чудо и они не сумели (а вероятно, по своей испорченности и не захотели) превратить сидящую на карточном снабжении немыслимо запущенную страну в постиндустриальный Небесный Иерусалим. Однако открыто обвинять российское руководство в крайне неуспешной материализации видения ап. Иоанна и мальчика Бананана "Над небом голубым есть город золотой с хрустальными воротами etc." было бы слишком саморазоблачительной квинтэссенцией прогрессивного миросозерцания: что там ни говори про многогрешного Ельцина, но ни с танка, ни с иных трибун он не обещал устроить в России конец истории, и странно пенять ему на неисполнение данного пожелания. Так что проще переписывать недавние события, делая вид, что вообще ничего особенного в том августе не произошло.
К тому может склонять не только разочарование по поводу в очередной раз несостоявшегося (потому что в сей земной юдоли невозможного) прорыва в царство свободы, но и продиктованный искренней и живой неприязнью к властям стыд за невольное с ними соучастие в общем деле — обороне Белого дома. Конечно, с непредвзятой точки зрения, стыд довольно странен, ибо зачем же стесняться своего великодушного порыва, даже если он был впоследствии использован злонамеренными людьми в их дурных целях? Если порыв был искренен, чист и не сопровождался предосудительными действиями, то таковым он и останется, какие бы злые люди ни погрели на нем руки. Тут, вероятно, сказывается общий инфантилизм российской духовной элиты, сильно напоминающей подростка, обманутого в первой любви и потому изображающего из себя глубочайшего циника — эдакого деревенского Мефистофеля. В своем мефистофельстве подросток довольно смешон, но, покуда он сам этого не поймет, все дружеские разъяснения бесполезны.
Аналогия с подростком уместна и в другом отношении. Ретровзгляд на август 91-го как на хитроумную интригу (непонятно кого и с кем), куда для массовки были цинично завлечены простодушные люди из народа, демонстрирует всю меру подростковости сознания: бурный бунт против родительской власти сопрягается с безусловным подсознательным признанием всей необъятности этой власти. Людям не приходит в голову, что при промыслительных событиях, подобных Августу, когда исполнилась мера Божьего долготерпения и геологический сброс неслыханной силы хоронил Совдепию, властно-иерархические отношения в обществе делаются неактуальными. Российские вожди и рядовые защитники Белого дома были совершенно равными между собой орудиями Божьего суда над коммунизмом. Вспоминая о том, как "была пора: Господней Правды молот крушил, дробил etc.", отыскивать в том интригу и ранжировать ее участников довольно глупо.
Но и в глупости есть своя последовательность. Оказавшись свидетелями и соучастниками чуда — стремительного крушения злой коммунистической империи, — представители общественности сперва на радостях предположили, что не чудо, свидетелями которого они стали, теперь обязывает их к смиренной и творческой работе, но, напротив, само это чудо отныне обязано войти в обыденный порядок вещей и не менее скорым и впечатляющим образом совершенно благоустроить весь неисправный российский быт. С огорчением убедившись в том, что чудо — не недвижимое имущество, но даруется оно лишь на единое мгновение и в исключительных случаях особенным высшим произволением, они совершенно разочаровались в столь эфемерной акциденции и склонились к тому выводу, что никакого чуда не было, да и вообще ничего не было. Они, правда, не учли, что тогда и их не было и нет, но, возможно, в некотором сущностном смысле в рассуждениях о себе они оказались совершенно правы.
МАКСИМ Ъ-СОКОЛОВ