Капитуляция России перед чеченскими боевиками вызвала у общественности капитулировавшего государства прилив пасхальной радости, считает МАКСИМ Ъ-СОКОЛОВ.
Подобно сильному горю, сильная радость также выводит человеческую душу из равновесия, и в приливе ликования людям свойственно говорить речи экстатические и удивительные. Одна либеральная газета отметила, что "через поражение любую войну можно сделать бескровной: едва узнав, что на вас идут войной, сдайтесь. Это не такая уж безумная идея. Может быть, через тысячу лет люди всерьез будут относиться к такой возможности". Вероятно, "тысяча лет" — срок чрезмерно пессимистический, ибо всерьез данная идея рассматривается уже сейчас. В передовице "Известий" высказывается озабоченность тем, что вследствие московских интриг против Лебедя-миротворца "в Грозном ситуация может взорваться" и тогда "загнанным в угол чеченцам просто ничего больше не останется, как переносить войну на чужую (т. е. российскую. — Ъ) территорию". В переводе на русский язык это означает, что: а) угроза миру исходит исключительно от российской стороны; б) самые зверские террористические действия чеченской стороны не могут подлежать осуждению, ибо "им просто больше ничего не остается" ("Господа присяжные заседатели, да кто бы из вас не зарезал соперницу?! Господа присяжные заседатели, да кто бы из вас не выкинул ребенка из окна?!"); в) поскольку чеченская сторона и в моральном, и в организационном смысле готова залить Россию кровью, РФ обязана пойти на безоговорочную капитуляцию. Сомнения в такой логике квалифицируются членом президентского совета Мариэттой Чудаковой хотя и с некоторыми прегрешениями против частной зоологии и русской филологии, но зато образно: "Шакалы войны встают на дыбы". Если же отвлечься от опасений касательно вздыбленных шакалов, то в остальном все по преп. Серафиму Саровскому — "Пасху запоют в конце лета".
Присоединиться к общелиберальному "Воистину воскресе!" все же мешают соображения как практического, так и общетеоретического характера. В части практической неизвестны примеры, когда спешная эвакуация из мест жестокого вооруженного сопротивления приводила бы к благостному замирению. Эвакуация оказывается прелюдией либо к развертыванию войны всех против всех (Афганистан, Ангола, Мозамбик), либо (если герои сопротивления достаточно сильны) к массовому физическому уничтожению людей, обвиненных в былом сотрудничестве с империалистическим агрессором (Алжир, Индокитай). В 1973 году еще сильнее, чем сегодня Лебедю и Масхадову, пели осанну Киссинджеру и вьетконговскому премьеру Ле Дык Тхо, удостоенным Нобелевской премии мира за соглашение (тут же нарушенное Ханоем), по которому США фактически сдавали сайгонский режим на милость северовьетнамских коммунистов. Когда в 1975 году Сайгон пал, массовые казни и "лагеря перевоспитания" сделались бытом, а море у вьетнамских берегов кишело переполненными джонками с людьми, спасавшимися от героев сопротивления, про нобелевские лавры двух великих миротворцев как-то забыли и по сю пору больше не вспоминают.
Правда, Америку от Индокитая отделяет океан, а Россию от Чечни ничего не отделяет. Резоном к началу кампании было признание нетерпимости того факта, что на российской земле беспрепятственно существует экстерриториальный анклав, сильно вооруженный, промышляющий по преимуществу преступным бизнесом и откровенно враждебный России. Сегодня пресс-служба СБ сообщает, что "обстановка стабилизируется, развитие ситуации все больше напоминает собой ноябрь-декабрь 1994 года", т. е. тот самый период, когда военная мощь и размах криминальной деятельности дудаевского режима достигли своего апогея. Если осень 1994 года — это стабильная для юга России обстановка, стоило бы указать, какую обстановку следует считать нестабильной и бывает ли такая вообще. Лебедевская стабилизация есть констатация того факта, что у России нет сил и средств для исполнения наипервичной функции государства — для усмирения мятежного региона, промышляющего грабежом сопредельных российских земель, и в силу неоперабельности казуса все, что остается, — это расслабиться и получать удовольствие. Самое во всем этом интересное — то, что российская общественность вполне серьезно следует данной рекомендации: от последних событий, свидетельствующих о том, что само бытие российской государственности находится под серьезным вопросом, она получает большое и искреннее удовольствие, изливая на страницах газет тексты, сводящиеся к неподдельно-радостному "О, Русь, забудь былую славу! Орел двуглавый сокрушен, чеченским детям на забаву даны клочки твоих знамен".
Назвать это пораженчеством было бы несправедливо — данный термин относится к регулярным войнам между регулярными государствами. Как говорил Смердяков про возможную победу французов в 1812 году, "весьма умная нация победила бы весьма глупую-с". Такая позиция уже больше века вызывает массу нареканий, однако Смердяков все же имел в виду, что в итоге победы одна система государственного управления будет заменена другой — хотя и чужеземной, но, как он полагал, лучшей и менее глупой. Сами по себе функции государства не упраздняются, а всего лишь передаются другой короне. В случае с Чечней отсутствует даже это сомнительное утешение, ибо совокупность разбойничьих шаек, обладая, как мы в том убедились, весьма высоким деструктивным потенциалом, начисто лишена присущей государству конструктивной способности хоть к какому-то оформлению общественного бытия. Россия капитулирует даже не перед чужим государством, но перед вещью много худшей — перед хаосом, бесформенностью, перед диким полем.
В сущности мы являемся свидетелями важного общецивилизационного поворота.
От Ромула до наших дней и правом, и обязанностью государства считалась защита ростков цивилизации от набегов варварских орд. Государство считалось обязанным быть, и добровольное самоупразднение было для него высшим грехом — как самоубийство для частного человека. Чтобы сломать эту многотысячелетнюю традицию, была создана повторяемая сегодня на все лады мыслительная конструкция "восставший народ непобедим", т. е. коль скоро некоторый восставший народ требует упразднения некоторого государства, то тем хуже для этого государства. Логическая ловушка заключается здесь в неявном введении двойного счета. В применении к восставшему народу блокируются любые попытки ценностного и морального подхода. Во-первых, народ прав уже потому, что он народ (в дополнение к тому можно купировать в СМИ данные о реальном, а потому довольно отвращающем облике героев сопротивления и резко пресекать все разговоры о склонности народа к грабежам и насилиям), а во-вторых, прав народ или не прав, это неважно, потому что победить его можно лишь физически уничтожив. Напротив, в применении к государству вся строгость оценок тут же возрождается. Героический народ (т. е. Басаев, Радуев, Масхадов etc.) имеет carte blanche на сколь угодно варварский способ поведения в конфликте, на то, чтобы прикрываться женщинами и детьми, на то, чтобы брать в фактические заложники все мирное население, ибо на любые террористические действия есть загодя выданная индульгенция. Государство этой индульгенции не имеет и иметь не может — оно обязано действовать со связанными руками, покорно принимая ультиматумы восставшего народа.
Еще более убийствен аргумент насчет физического уничтожения народа как единственного средства к его усмирению, представляющий легкую трансформацию лозунга Бертрана Рассела "лучше быть красным, чем мертвым". Вся мощь советского агитпропа и прогрессивной общественности Запада долбила в головы ту мысль, что любая попытка отбрасывания коммунизма чревата всеуничтожающей ядерной войной и поэтому лучше быть красным. Вся мощь западного агитпропа и прогрессивной российской общественности сегодня долбит про то, что любая эффективная попытка усмирения героев сопротивления чревата геноцидом и поэтому надо покоряться бандитам. Ложь обоих софизмов в смешении абсолютного и относительного: в ряде случаев можно и нужно договариваться и идти на известные компромиссы, но в принципе всегда может возникнуть ситуация, вынуждающая к решению "есть вещи поважнее, чем мир". Если отсутствует эта важная оговорка, то цивилизация заведомо лишена последнего довода в споре, тогда как на право варварства воспользоваться каким угодно доводом никто не смеет посягать. Кто победит при таких правилах игры, предсказать нетрудно.
Из того видно, какие успехи сделал прогресс за последние полтора тысячелетия. В 410 году командир вестготских боевиков Аларих в качестве платы за сохранение Вечного Города потребовал от римских послов 5000 фунтов золота, 30000 фунтов серебра и много всего другого, а на горестный вопрос послов "Что же ты оставляешь нам?" кратко отвечал: "Жизнь". Тогда вся история с командиром Аларихом потрясла римлян — иные воспринимали ее как предвестие конца света. Сегодня же логика Алариха пропагандируется уже как высший образец государственной мудрости, и в покорном следовании ей усматривается не начало апокалипсиса, а переход к счастливым радостям мирной жизни. Тогда радостей было много — поскольку полцарства можно отдать максимум два раза, а затем отдавать будет нечего, то уже в 453 году Рим был дотла разрушен менее сговорчивым командиром вандальских боевиков Гензерихом — но в силу прогресса у нас, конечно, все будет иначе.
Такое оптимистическое миросозерцание особенно хорошо сочетается с рассуждениями о вызовах XXI века. Линейно-поступательный прогноз конца XIX века — "воинственные дикари либо успешно европеизируются, либо успешно вымирают от водки и сифилиса" — не оправдался, мир не становится сплошным Западом, а вместо того все популярней и доступней к практической реализации делается идея насчет того, чтобы "бить белых собак их же собственным оружием". Как оружием, которое стреляет, так и оружием мировоззренческим: пусть от подступающих орд белые собаки обороняются в духе так хорошо пропагандируемой ими политической корректности, тогда как орды будут действовать по обстоятельствам.
Мировоззренческий смысл нынешней радостной капитуляции в том, чтобы встретить уже подступающую волну нового великого переселения народов в духе блоковских "Скифов" — "Не сдвинемся, когда свирепый гунн в карманах трупов будет шарить, жечь города и в церковь гнать табун и мясо белых братьев жарить". Отличие от блоковской модели лишь в двух нюансах. Во-первых, не сдвинемся даже не потому, что "нам доступно вероломство", а по еще более грубой причине — потому что нечем двигаться. Во-вторых, трупами и назначенными для жарки белыми братьями окажутся не какие-то европейские третьи лица, а мы сами, которые тогда "не сдвинемся", а сегодня в ожидании того так радостно ликуем.