«Про вокалистов говорят, что у них голова должна быть пустая, чтобы лучше резонировало»

18 февраля в Большом зале консерватории вместе с оркестром Musica Viva выступит Юлия Лежнева. В свои 24 года она уже примадонна, уже пела в Зальцбурге вместе с Пласидо Доминго и уже провозглашена западной критикой одной из самых удивительных барочных сопрано современности. Концерт, названный «От барокко до Моцарта», открывает новый фестиваль «Опера Априори».

Что будете петь в этот раз?

В первом отделении — Вивальди и Генделя. Из Вивальди — «Agitata da due venti» и «Zeffiretti che sussurate», из Генделя — две арии из «Александра». А во втором отделении будет мотет Моцарта «Exsultate, jubilate».

Говорят, в следующем сезоне вы должны петь в Москве как раз «Александра» Генделя вместе с тем же составом, который был в недавней записи с Джорджем Петру и его Armonia Atenea.

Да, я очень надеюсь, что это состоится! Мне кажется, будет большое событие, и даже, насколько мне известно, открытие следующего сезона в Зале Чайковского. Я знаю, что Московская филармония очень серьезно настроена на этот концерт, и Макс Эмануэль Ценчич тоже с большим энтузиазмом относится к проекту. Я имею в виду, не только как певец, но и как продюсер.

А он и продюсер?

Ну да, у него же свое агентство. Они с его другом и певцами занимаются. Хавьер Сабата, Юрий Миненко, Франко Фаджоли – Макс фактически их агент. Еще они продюсируют сценические постановки и записи. Ну и концерты тоже, как этот «Alessandro». Ужасно жалко, что я была занята и не смогла петь в сценической постановке этой оперы, она, кажется, в прошлом году была в Версале. Но зато потом получилось спеть серию концертных исполнений в залах Амстердама, Парижа, Вены.

И запись тоже.

Нет, запись была гораздо раньше. Я тогда буквально только-только ноты открыла. Потом была эта постановка, а потом уже концертное турне.

Как вам сама опера? Там ведь у вас страшно сложная музыка, насколько я помню.

Знаете, странно сказать, но, когда эту музыку исполняешь, нет такого ощущения. Так погружаешься во все эти настроения, так мастерски выстроена драма. И каждая ария — контраст, и такие захватывающие сцены. А когда слушаешь со стороны, действительно, все кажется сложнее, чем когда ты сам находишься в гуще событий.

А сейчас у вас турне с Филиппом Жарусски, посвященное «Stabat Mater» Перголези?

Нет, оно уже закончилось. Последний концерт был в Люцерне, буквально на следующий день после смерти Аббадо. Вот так совпало.

Когда слушаешь вас вдвоем, создается ощущение, что ваши голоса по-особому удачно сочетаются. Вы что-то специально делали для этого?

Специально — нет. Просто так получилось с самого первого дня наших репетиций, еще перед записью. И это очень здорово. Другое дело, что партия у меня выше, а голос у меня по сравнению с прошлым годом стал более объемным, что ли. А для Филиппа эта партия низковата. Он сам этого не отрицает. Когда я стояла с ним рядом, у меня было ощущение, что у нас хороший баланс. Но кое-где потом подходили и говорили, что мне надо быть внимательнее, потому что иногда я немножечко заглушаю. Это еще очень зависит от зала. Вот первый концерт у нас был в Эссене — все гладко, никаких проблем с балансом. Второй концерт был в Баден-Бадене – там некоторые люди мне сказали, что я несколько перебирала по объему, а другим казалось, что баланс был идеальный. Не знаю, может, акустика повлияла - в Баден-Бадене гигантский Фестшпильхаус. А может, дело в том, что как раз перед этим концертом мне пришлось поехать в Дортмунд и петь в концерте вместо Анны Прохазки, которая серьезно заболела. Я там пела сольно, и оркестр был большой, в отличие от нашего концерта с Филиппом, где был совсем маленький ансамбль. Но у меня на сцене было полное ощущение, что мы в балансе, что все в норме.

А как вам акустика в Большом зале консерватории? Вы ведь там уже пели после реставрации.

По сравнению с моими первыми выступлениями, мне кажется, что акустика стала немного другой. Реверберация стала слабее – у меня такое ощущение, может, это еще изменится. Например, после концерта с Владимиром Ивановичем Федосеевым друзья мне говорили, что в партере было не везде хорошо слышно. Хотя когда я репетировала в пустом зале — эффект был один, а когда зашли слушатели — другой. Зато на самом верху, говорят, слышимость была идеальная.

Ваш голос, по вашим ощущениям, все еще меняется или какое-то состояние уже закрепилось?

Трудно сказать — и да, и нет. Что-то закрепилось, без этого нельзя себя чувствовать комфортно. Но, с другой стороны, ты все время развиваешься. И как музыкант, и чисто физически: я же совсем рано начала петь и давно привыкла к тому, что нужно очень внимательно следить за изменениями своего тела и за тем, как они на голосе отражаются. На детальном уровне это только я сама ощущаю, наверное. И еще мой пианист, с которым мы видимся практически каждый день. Но вообще я стараюсь на этом не фокусироваться, не анализировать уж слишком глубоко, доверять скорее ощущениям. То есть иногда необходимо сесть и разобраться, расставить приоритеты. Но как там говорят про вокалистов — что у них голова должна быть пустая, чтобы лучше резонировало, да? Все-таки, знаете, в этом что-то есть. Не то что мы глупее, чем остальные,— нет, конечно. Просто для того, чтобы петь, нельзя постоянно заниматься самокопанием. Таким, которое портит. Наверное, у каждого певца бывают моменты, когда он чувствует, что с этой рассудочностью куда-то в дебри углубился, а что-то неуловимое и важное потерял.

Как на это смотрят дирижеры, с которыми вам приходится работать? Ведь это наверняка очень разные по своим запросам артисты. Даже если брать только аутентистов — Рене Якобса и Джованни Антонини, скажем.

Очень разные. У Якобса совершенно определенные представления о том, как должен звучать каждый инструмент — и в том числе каждый голос. Тут есть и плюсы, и минусы. С ним нужно четко поставить себе задачу: либо я буду как пластилин в руках этого дирижера, либо, если есть какие-то принципиальные собственные идеи, то лучше с ним и не работать. С ним интересно только тогда, когда полностью отдаешься в его руки. Расслабляешься и становишься материалом, частью общего. У меня с Якобсом был небольшой конфликт, потому что я была совсем не готова к тому, как он работает. С ним очень трудно добиться своего — только если методом проб и ошибок он поймет, что твоя идея имеет право на жизнь. У него вообще все очень обстоятельно, ему нужно несколько раз проиграть вещь с начала и до конца, чтобы понять, как нужно действовать. А с Антонини… Я с ним познакомилась, когда была совсем еще маленькая, у меня опыта было очень мало, а мы тогда, в 2010 году, делали оперу «Оттон на вилле» Вивальди. Он меня научил всему. Как и Марк Минковский, он практически родной человек для меня. Поэтому оценивать его, как Якобса, с которым я познакомилась уже в более зрелом возрасте, мне чуточку сложно. Но я наблюдала, как мои коллеги с ним работали. Он практически всегда принимает певца таким, какой тот есть. Пытается найти в нем сильные стороны, вытянуть их, развить. Он всегда идет за певцом. Ну если только певец не делает какие-то грубые ошибки. Но это редко бывает. Обычно с ним все на импульсе, на живом ощущении фразы, на вдохновении.

Правильно ли я понимаю, что вы пока предпочитаете концертные исполнения опер театральным постановкам?

Ну на будущее у меня театральных постановок запланировано гораздо больше. Будет в Версале опера Гассе «Сирой». Будет Церлина в Ковент-Гарден с довольно-таки звездным составом — Джойс Ди Донато, Доротея Решман. И потом эта же постановка поедет в Японию, тоже с Антонио Паппано в качестве дирижера. Но я для себя решила, что в театре буду работать раз в год, ну, может быть, два раза. Мне очень нравится моя концертная жизнь сейчас, она как-то соответствует моему характеру. Поездки, возвращения домой, турне, переезды, смена впечатлений — я без этого жить не могу. И мне зачастую трудно представить, как это — два месяца репетировать одно и то же в театре, пусть даже гениальную музыку. Видимо, надо правильно сочетать одно и другое, концерты и постановки, чтобы ничего не приедалось.

Большой зал консерватории, 18 февраля, 19.00

Интервью: Сергей Ходнев