Директор Центра лечебной педагогики Анна Битова рассказала, что нужно изменить в сиротской системе, чтобы она перестала калечить детей.
Фото: Геннадий Гуляев, Коммерсантъ / купить фото
Жизнь в детском доме всегда означает депривацию и отставание в развитии?
80% детей в сиротских учреждениях отстают в психическом развитии.
Неужели нельзя как-то обустроить жизнь ребенка в системе, чтобы он этого избежал?
Ну вот есть же питерская модель "Как дома" (см. материал "Все ближе к дому" во "Власти" от 8 апреля 2013 года.— "Власть") — у них неплохие результаты. Это маленькие дома ребенка семейного типа, с группами по шесть-семь человек, с ответственным воспитателем, который не сменяется, а постоянный, как мама, и ребенок не переходит из группы в группу, а живет там четыре года. Ему хорошо, это его семья. Я думаю, надо все дома ребенка переделывать под эту модель. Если ребенок остался в системе, он должен жить, как любой другой домашний ребенок. Он должен ходить в школу, в детский сад, в театр, у него должен быть организован досуг.
Но, когда я начинаю думать о том, что человек находится до четырех лет в доме ребенка, а потом его переводят в детский дом, мне становится страшно. Люди, которые росли в детских домах, говорят, что при переходе очень переживаешь. Получается, что ребенка лишают его дома, переводят в другое место, которое тоже должно стать его домом, а потом еще раз переводят, и так много раз за жизнь.
Хорошо бы, чтобы ребенок жил с одним воспитателем до 18 лет. Но это сложно. Потому что непонятно, как готовить таких воспитателей. Воспитатель умеет и хочет быть с грудными детьми, ну ладно, с детьми до семи лет, а потом же их надо в школу отдавать, а потом подростковый возраст — и это уже совсем другая работа, и не каждый к ней готов.
И я снова и снова возвращаюсь к мысли, что нужны профессиональные семьи. Это идеальный вариант для детей, которых не берут в приемные семьи. Я не знаю, почему у нас это не развивается, на Западе это довольно широкая практика.
Может, они когда-нибудь появятся, но что-то нужно делать уже сейчас для тех детей, которые живут в детских домах.
С обычными детскими домами проще. Я думаю, нужно добавить денег на семейное устройство, и всех детей оттуда разберут, это уже происходит. Но это не касается детей с инвалидностью, особенно с тяжелыми формами. Их отдают в интернат не потому, что не любят, а потому что нет сил. Вот и надо домой, в семью, дать помощь. Это вообще первостепенная задача — помочь семье, чтобы она не отдавала ребенка в интернат. Потому что потом ребенка оттуда уже не вытащишь. Семье надо максимально помогать. Если некуда водить ребенка (к примеру, в деревне с ним некому заниматься), а маме надо работать, нужна программа поддержки, которая предполагает, что утром ребенка возят в детский дом, где с ним занимаются, а вечером он уезжает домой, к маме. А если маме негде жить, значит, нужно место, где мама может пожить с ребенком. Иначе вся эта система просто воспроизводит сирот.
Если же мы говорим в целом о ребенке в системе, то в их жизни сегодня много неестественного. И тут главный принцип, на мой взгляд,— смотреть на этого ребенка, как на своего собственного. Тогда ты понимаешь, что твой ребенок так не жил бы, а жил бы иначе. Вот твоему ребенку 13-14 лет, и что — он спит 14 часов в сутки? Беспрерывно получает медикаменты? Да у нас даже самые сложные домашние дети, с тяжелыми нарушениями, не пьют столько таблеток. Родители делают какие-то перерывы, где-то дозу уменьшают. Потому что это их собственный ребенок. Разве домашние дети госпитализируются раз в год, как в интернате? Нет, конечно. Сколько раз за жизнь человек лежит в больнице? Ну несколько раз за жизнь, даже с тяжелыми нарушениями развития.
Часто работники системы говорят, что вот эти дети жили в ужасных условиях дома, а в детском доме у них чистота, порядок, накормлены, одеты.
Это очень устаревший подход. Да, сто лет назад это был важный аргумент. Если бы мы с вами сейчас оказались в 1914 году, то увидели бы, что в каких-то местах голодают, в каких-то умирают от болезней. И вдруг такое странноприимное заведение, где все чисто, вымыто, есть постельное белье — конечно, это прекрасные условия. Но сегодня эти условия базовые, и, когда есть только они, это не соответствует современным представлениям о счастье.
А какие у профессионалов представления о счастье?
Проблема детских домов и интернатов — в том, что там нет личного отношения. Отсюда все эти факты, которые нас ужасают: общие для всех детей трусы и носки, отсутствие зубных щеток ("А мы им рты и так обрабатываем"), отсутствие тумбочек с игрушками и картинок на стенах.
Почему личное пространство — это так важно?
Я недавно ездила в один детский дом для детей с легкой степенью умственной отсталости, это так называемые детские дома восьмого вида. Дети ходят в школу, читают, пишут, телевизор смотрят, на конкурсах выступают, в комнате Монтессори занимаются. В спальнях по пять человек, условия приближены к идеальным. Но на стенах вообще ничего нет. А возраст у детей подростковый. У меня третий ребенок растет, все стены заклеены, постеры, надписи на обоях, и это его право, это же его комната. А там все беленькое, чистенькое. Но это неправильно, если ребенок не может повесить себе на стену какую-то картинку, значит, он там не живет, это не его территория. Если мячик не валяется на полу, в тумбочке не лежит любимая книга или фотография любимой девушки, то где его личное пространство, его личная жизнь? Нам говорят: они же умственно отсталые. Ну и что? Он привязывается к вещам точно так же, как и вы. Мы часто видим, что у семейных детей с особенностями развития сильная привязанность к вещам, и это хорошо. Вот есть у нас ребенок, он спит с половником. Ну нравится ему половник. Мы сказали родителям: купите ему еще желтый. И теперь у него коллекция половников. Он приходит домой, перебирает свои половники. Если ребенку нравится — значит, все нормально. А когда одеяло по струночке и подушка в определенном положении — это как в казарме, а не дома. Да, люди должны убирать за собой, но все-таки в их доме присутствуют следы жизнедеятельности. Личное пространство — это когда ребенок может принести с улицы шишку, и ему есть куда ее положить, и никто ее оттуда не возьмет.
Как-то мы навещали один подмосковный психоневрологический интернат, там директор — военный в отставке. Он говорил: "Я люблю порядок". И показывал нам свой порядок. Мы заходим в комнату — там сидят старушки в рядок, и тапочки стоят тоже в рядок, и он говорит: "Видите, какой тут порядок? Если кто-то тапочки переставит, накажу". Я была в ужасе.
Есть мнение, что, пока в системе работают люди старой закалки, ничего не изменится, потому что они сами меняться не хотят.
Во всяком случае, желательно, чтобы эти люди были готовы к изменениям. Как происходят изменения домов ребенка? Их берут на тренинг, а потом спрашивают: а вы будете так работать? И если они говорят "да", то их переводят на новую модель, а если "нет" — то нет. Но, конечно, это большая проблема. Если люди не хотят меняться, если они просто не понимают, о чем вы говорите, то шансов не очень много.
В последнее время общественники входят в разные попечительские советы при властных структурах. Вы, например, участвуете в таких советах при правительстве и при департаменте соцзащиты Москвы. Есть ли какие-то результаты?
Нас действительно стали приглашать, и это, наверное, неплохо. Какое-то время назад вице-премьер Ольга Голодец инициировала проверку детских домов для инвалидов по регионам, и Москва привлекала нас.
После проверки детских домов-интернатов (ДДИ) в Москве мы обратились с предложением в московское правительство: чтобы что-то менять, нужно создать какой-то орган, который будет придумывать изменения и их лоббировать. И власти Москвы включили нас в общественный совет при департаменте соцзащиты города. Теперь мы их бомбардируем письмами, они потихоньку что-то делают. Им сейчас непросто, у них реорганизация, а мы еще и требуем постоянно, чтобы дома ребенка приводились в нормальное состояние, чтобы в ДДИ все быстрее менялось...
Когда мы поняли, что какие-то процессы движутся очень медленно, мы попытались подтолкнуть их через попечительский совет при Ольге Голодец — в правительстве провели специальное заседание, посвященное ДДИ, и мы подробно там все обсудили, в присутствии министров.
И сразу после этого московские власти приняли решение о том, что все дети из ДДИ будут теперь выезжать учиться в школы.
Пока только департамент соцзащиты принял такое решение. Теперь надо, чтобы и департамент образования пошел навстречу. Там было взаимное нежелание: образование было не готово принимать этих детей, а соцзащита говорила, что этих детей и так учат в интернатах. Когда же мы выясняли, чему учат, то оказалось, что школьников учат по дошкольным программам, а некоторых вообще не учат.
А почему так важно, чтобы дети из интерната ездили в школу, а не учились внутри учреждения?
Образование — это не только тот образовательный уровень, который ты получишь. Это еще возможность выйти из интерната, увидеть других людей, дорогу, правила той школы, в которую ты придешь. Это по большому счету выход из мест заключения. Дальше не так важно, какая там образовательная программа, важно, какие там правила, как их соблюдает ребенок.
Тяжелые дети, которые не ходят, тоже должны учиться в школе?
Посадите его в коляску, и он поедет в школу. Конечно, если ребенок много лет не вертикализировался, его сложно поднять и куда-то повезти, но этот процесс все равно надо начинать. Учиться могут все дети, просто надо создавать условия для того, чтобы школа могла их принимать. Это как раз та самая инклюзия и интеграция, о которых мы так много говорим.