Новые глянцевые издания есть греза российской действительности о том, какой она могла бы и должна была быть. Достаточно потратиться на тяжелый, прохладный, шелковистый журнал: сорвать податливый целлофан, и с тихим шелестом он откроется сам, а там, на страницах, — невиданной красоты женщины, мускулистые белозубые мужчины, дивные автомобили, парфюмы, стереосистемы, оружие, кино, музыка... Там — все хорошее и ничего плохого. И, перелистывая их, приобщаешься к этому идеальному миру, как бы становишься его частью. Но отличие материальных предметов от сна, среди прочего, и в том, что на них можно сфокусировать взгляд, всмотреться в них, чего сон не позволяет. Организация материала, самая подача его в новых журналах таковы, какие могли бы быть у гипотетического насылателя снов: сновидец должен просматривать демонстрируемые картины быстро, как бы скользить. Но стоит только всмотреться в дивную череду образов, остановить скольжение — картинка рассыпается, сон рассеивается.
Добро пожаловать в рай
Таковы сила и слабость этих изданий, их блеск и нищета. При всей несомненной и завораживающей энергетике они не терпят слишком уж пристального внимания к отдельной странице и — загадочная вещь! — они все еще не любят чтения, как бы по-прежнему не для этого предназначены. И престранны бывают иные обертона этих переживающих сейчас пик всенародной любви изданий!
Смотреть и осязать. Это очень важно — тактильное, органолептическое, так сказать, восприятие. Действительно, взять в руки журнал теперь приятно: разве сравнишь с унылыми "печатными органами" былых времен? Это как сесть за руль дорогого автомобиля: совершено другие ощущения. Ну а для тех, у кого покуда подходящего автомобиля нет, журнал заменяет все — яхту, виллу, лимузин. По-английски это называется aspiration — такое чувство, которое подвигает человека покупать, например, теннисные туфли, даже если он никогда не играл в теннис: чувство движения к более высоким социальным слоям, к тому миру, где есть теннис и гольф, "феррари" и "роллс-ройсы". Здесь мужчины — сплошь прекрасные принцы, а женщины делают умопомрачительную карьеру либо выходят замуж за красавцев миллиардеров, и никакой другой молодежи, кроме золотой, не бывает. Из месяца в месяц десятки изданий настойчиво и вдохновенно делают то, что, помнится, замечательно удалось гроссмейстеру О. Бендеру: строят каждый свои собственные и все вместе наши общие Нью-Васюки.
Они лежат на моем диване, яркие, как искусственные цветы, и упоительные, как индийское кино. Что ж, расшибание лба при молитве всегда было национальной русской страстью, и новую журналистику тоже не минула эта склонность. В энтузиастическом изображении потребительского коммунизма эти издания пошли куда дальше, чем аналогичные журналы тех стран, в которых общество потребления действительно существует. По обыкновению, мы больше роялисты, чем сам король.
Оно и понятно: в скудной на краски российской действительности глянцевый журнал есть нечто большее, чем просто периодическое издание, — это артефакт, предмет, изменяющий своим появлением окружающее, в присутствии которого должны происходить чудеса. Именно в силу пафосной задачи в русских глянцевых журналах столь очевиден примат картинки над текстом: текст — это только одно (и далеко не самое интересное) цветовое пятно, элемент дизайна. Последовательней других был в своих первых номерах "Птюч" — там нечитабельность была возведена в формообразующий принцип. Далее, впрочем, выяснилось, что самой идее журнала, равно как и интересам рекламодателей, это отношение к тексту противоречит: журнал, как это ни огорчительно для арт-дизайнера, требует, чтоб его читали, — иначе он живет в руках читателя десять-пятнадцать минут, а затем тихо издыхает между программой телепередач за позапрошлую неделю и пластиковым пакетом с оторванной ручкой.
Противоречие между словом и образом особенно явственно в молодежных журналах типа "Ома" или упомянутого "Птюча" — при полной агрессивности дизайна тексты статей весьма спокойны, если не сказать банальны: в лучшем случае, это аналитическая журналистика средней руки. Главным инструментом поиска соответствия эстетики витрины супермаркета и содержания, о котором никто толком не знает, каким оно должно быть, служат темы. Но выясняется (и, может быть, это когда-нибудь станет огорчительным открытием для авторов и издателей), что новизна и модность темы вовсе не обеспечивают новизны текста. Не так уж важно, оказывается, пишет ли автор о, допустим, Андрее Вознесенском или Алине Витухновской — все выходит одинаково по причине скудости авторской мысли и отсутствия сколько-нибудь внятной системы ценностей. Когда нет концепции — направления, как сказали бы лет сто назад, все одинаковы и все одинаково: что Лучано Паваротти, что Дима Маликов. Вторая беда заключается в поразительной узости круга тем и героев: к примеру, о Лике Стар пишут и Cosmopolitan, и Playboy, и "Ом", при том что вполне зощенковская барышня никак не выдерживает тяжкого бремени разговора. Так возникают трогательно-абсурдные интервью, словно взятые из какого-нибудь рассказа Владимира Сорокина:
— Очень красиво, да?
— На Гудзоне лучше.
— Я очень люблю Москву.
— Я тоже люблю Москву. Я никогда бы не хотел жить в Нью-Йорке.
— Мне предлагали контракт в Лондоне.
— Я люблю Лондон.
— А я даже не поехала на переговоры.
— Русские — особые особи. Я долго думал о том, где ж наиболее счастлив русский человек. Думаешь, в России?
— Не знаю.
— Я знаю.
И так далее. Все это для острастки названо громко и загадочно — "чил-аут", но, по сути, единственным приемом, с помощью которого журнал скрашивает дремучий кретинизм этих бесед, является то, что русские непечатные словечки, которыми персонажи, следуя собственным понятиям о богемном шике, орлят свою речь, воспроизведены на бумаге без отточий и пропусков. Возможно, и найдется какой-то энтузиаст, у которого напечатанные непристойности прямой речи вызовут восхищение и некоторый сладостный трепет от сознания свободы и раскованности его любимого издания. Но истинная причина появления этого, да и разного прочего словесного мусора состоит в глубоком и полном непонимании различий между устной речью и письменной, проще говоря, в отсутствии профессиональной редактуры.
Понятно детское желание ответить на вопрос "делать жизнь с кого?", обозначить новых героев. То обстоятельство, что выбираемые персонажи на роли культовых не годятся, поскольку все выходят какими-то опьяненными собственным величием недоумками, никого не смущает. В полном блеске наивной жажды светскости и звездности одно издание за другим воспроизводит подозрительно однообразную и, по-видимому, довольно вялую жизнь узкого московско-питерского круга, некую натужно-творческую тусовку, словно по долгу службы изображающую подобие сливок общества, впрочем, негустых. Ясно, что без истеблишмента никак нельзя, только какой читатель, открыв новый номер очередного журнала, удержится от вздоха разочарования, обнаружив там тех же, кто был и в номере прошлом, — с дурной неизбежностью, с какой в былые времена появлялись во всех без исключения изданиях партийные доклады и директивы.
Холодная война полов
"Не шути с женщиной, — советовал Козьма Прутков, — шутки эти глупые и неприличные". Надо полагать, если бы он почитал современные женские журналы, то отметил бы, что шутки таковые еще и опасны. Во всяком случае, образ воительницы, ведущей бесконечную борьбу со своим злейшим врагом — мужчиной, который рисуется на их страницах, устрашающий. Вообще, мир, встающий со страниц русского издания Cosmopolitan, или Elle, или Harper's Bazaar, — вполне фантастический, равно как и героиня этих журналов. Иррациональность жизни сведена к минимуму — что в нашей стране, измученной собственной иррациональностью, и предопределило оглушительный успех Cosmo. Все понимают, как глупо звучит основная идея: "Вся жизнь бегом, в погоне за счастьем, карьерой, мужчинами... Совершенно некогда остановиться, оглянуться и подумать: 'А правильно ли я живу?'" Эту игру принимают с восторгом, за цельность позиции прощая крайнюю ее примитивность.
Пафос Эллочки-людоедки дает плоды удивительные. Представить себе эдакую профессиональную мегеру, в которую может превратиться женщина, вздумай она буквально следовать содержащимся в дамских журналах рекомендациям, — на это нужна фантазия не моих размеров. И все же... Что занимает эту замечательную амазонку? Ну, естественно: "Как стать шикарной женщиной, не тратя миллионы"; "Как помочь свету сойтись клином именно на тебе". Советы даются прелюбопытные. Например: "Научись привлекать к себе экстренное внимание окружающих. Для тренировки в городском транспорте сопровождай задорным смехом чтение книги (желательно на иностранном языке)".
Я готов был бы поверить, что все это придумано и исполнено мастерами слова, адептами высокой постмодернистской игры, тонко чувствующими стиль разнузданных грез стареющей парикмахерши и отточенно воспроизводящими дивный приказчицкий слог, не выдавай их искренность очевидное невладение грамматикой русского языка и постоянная неточность словоупотребления.
"Крутые" и глазом моргнуть не успели, как рядом с ними возникли хрупкие фигурки с мобильными телефонами, пейджерами, ключами от машины, деловыми переговорами и важными документами. Секретарши, жены и любовницы достигли критической массы и сделали ставку на профессиональный успех. Эх, если бы в процессе набора критической массы они выучились бы еще и русскому языку в объеме школьного курса... Всяким там падежам, согласованию местоимений. Впрочем, им не до того: "Мы все мечтаем о страстном сексе. Но далеко не каждому удается это испытать".
Русский язык, вообще говоря, — слабое место новой журналистики. Неспособность совладать с глаголами "одеть" и "надеть" есть какая-то родовая черта пишущей братии глянцевых журналов, и привычную практику неверного употребления этих немудрящих слов наше время обогатило дивной идеей: "одеть презерватив".
Вообще, раз уж об этом зашла речь... Всеобщая сексуальная озабоченность с непривычки несколько пугает. Словно вняв этому воплю о недостатке страстного секса и чувствуя некоторое несоответствие между аппетитами прекрасных дам и скромными возможностями сильной половины человечества, мужские журналы до болезненности сконцентрированы на теме ослабления потенции. Пишут страшные вещи: "Любой мужчина, занятый умственной работой, находится в опасности... Опасность угрожает их мужской силе". Во всяком номере, какой журнал ни открой, обязательно найдешь какую-нибудь леденящую кровь информацию о том, что от 95 до 99 процентов американцев не имеют постоянной эрекции. Вообще, половой вопрос магнетизирует отнюдь не только Playboy, которому по статусу положено этим заниматься, и, наверное, не зря дамские издания бьют тревогу.
Кажется, здесь проблема даже не вкуса, но концептуальной неясности: раньше сказали бы — поиска собственного лица. Эклектизм вообще беда изданий, произросших на отечественной почве, — по причине некоторой неуверенности в себе, что ли, они никак не могут склониться в ту или иную сторону. От этого через запятую соседствуют Валентин Юдашкин и Ортега-и-Гассет. Возможно, критерием служит некая чисто фонетическая звучность имен. Для изданий, которым приходится адаптировать уже существующую концепцию к отечественным реалиям, как, например, тому же Playboy, проблема выглядит несколько иначе: в России, в отличие от США, между большой и массовой культурой существует не дистанция, но пропасть. Патриарха американской литературы Курта Воннегута представить автором этого издания не составит никакого труда (да он им и являлся, кажется), но русский Playboy не может напечатать Виктора Астафьева: гипотетический читатель этого журнала шарахнется от его текста как черт от ладана. Притом мужские издания лучше своих, скажем, условно-молодежных собратьев по глянцу понимают, что в журнале обязательно должно быть "чего почитать", и посягают если не на настоящий пир духа, то, по крайней мере, предлагают нечто большее, чем монотонный фаст-фуд в стиле и поэтике давнишних телепередач "Мелодии и ритмы зарубежной эстрады".
В одном флаконе
Мне снился странный сон: будто пришел ко мне Иван Александрович Хлестаков собственной персоной и говорит: "Ну что, брат. Решил я издавать журнал. Да не простой, а самый лучший. И красота в нем будет такая, что стоит на него лишь взглянуть, как словно и ослепнешь на мгновение". — "Как же это получится, Иван Александрович?" — спрашиваю будто бы я. — "А и очень просто! У меня все уж готово. Бумаги наивеликолепнейшей из Парижа закуплено тысячу тонн, офис евростандарт арендован: белые стены, черная мебель, курьеры наняты — тридцать пять тысяч одних курьеров. Да что там! Меня сама Государственная дума боится". — "А про что же будет журнал?" — спрашиваю опять. — "А про все!" — отвечает.
Откланялся он, и вот выхожу я из дому и, подойдя к метро, вижу: изменился пейзаж. Ларьки куда-то пропали, рыночек исчез, будто и не было его никогда, бабульки с крабовыми палочками испарились все. А вместо того — огромный лоток, а на нем все журналы, журналы, и первейший из них, в семьсот страниц: "Его превосходительство. Абсолютный элитный журнал-эксклюзив. Преимущественно для мужчин-с". На обложке в виде трех граций — Лада Дэнс, Лика Стар и Анжелика Варум. Не иначе, смекаю, Ивана Александровича детище.
И верно: на первой странице красуется мой знакомец в белом фраке. Рядом — слово редактора к народу. Писано бойко: "Живой труп коронован на царство. Но наш журнал не о нем. Он — о новых людях, об их проблемах и радостях, о неприятностях и удачах и разных человеческих судьбах..." "Эк, куда метнул, — думаю. — Какого туману напустил!" Листаю дальше. Не обманул душка Иван Александрович, про все журнал сделал. На второй странице у него — Бари Алибасов, на третьей — Жак Деррида. На четвертой — Геннадий Зюганов, на пятой — Брюс Уиллис. И так ловко получается, что вроде все они чем-то похожи, и все с Иваном Александровичем на дружеской ноге.
Иду к метро — глядь, а оно закрыто. И старушка какая-то объясняет мне: "Все, молодой человек. Новая у нас теперь жизнь. Закрыли метро-то." "Что за оказия?" — думаю. И у кого же спрашивать, как не у Ивана Александровича. Ринулся к нему, добрался кое-как.
Провели меня на правах давнего знакомства в кабинет, и объяснил он мне следующее: "Да, — говорит, — власть, считай, сменилась. Теперь пресса у нас никакая не четвертая, а самая что ни на есть первейшая власть. И устроено все будет вот так, как у меня в журнале написано. Кстати, признан лучшим журналом тысячелетия", — небрежно так бросил.
И дальше объясняет: "Мы, брат, хотим создать эдакий парадиз — ну, вот точно как в журнале. Чтоб, понимаешь, ни болести, ни воздыхания, но жизнь бесконечная... Это, между прочим, довольно известный журналист написал, фамилию только сейчас не упомню. А метро — ишь, нашел о чем жалеть. Открывать будем, конечно. Иногда — если акции какие, инсталляции, перформансы там: свинью, скажем, побрить или что-нибудь такое. А ездить на машинах надо, да не на чем попадя. 'Жигули' запретим. Пора, знаешь ли, жить стилем 'ягуар'".
И вот выхожу я на улицу и вижу, что улицы все пустынней, и уж одни только лотки с журналами и остались. Подошел я снова и гляжу: не только Ивана Александровича издание там красуется, но множество других разных: вот журнал "Метрополитэн" — издатель и редактор Агафья Тихоновна, вот "Волк" — написано "Для настоящих мужчин", ну, издает, понятное дело, Собакевич. "Тореадор", "Себастьян" — не иначе как Манилов выпускает.
Смотрю я вокруг и вижу: да, сделалось все в мире так, как в этих самых журналах написано. У всех все стало получаться. И мир — обычный и привычный, Москва наша — оказался населен уже не людьми, а некими титанами. В этом мире дети не плакали, а спешили на фестиваль подгузников, если вдруг болели, то мгновенно излечивались при помощи детского панадола. Женщины были могучи и прекрасны, играючи избавлялись от целлюлита и лишнего веса, а при одной только мысли о необходимости обновления гардероба им в голову приходило никак не менее 150 новых идей. Это была несомненная и всеобщая гармония. Мужчины были сплошь загорелы, водили дивные автомобили и разговаривали по мобильным телефонам о том, как они играючи разрешают проблемы ослабления потенции в условиях заседания совета директоров банка. Они разбирались в философии Хайдеггера и белье от Кельвина Кляйна, вообще сплошь были начальниками, а подчиненных никаких не было вовсе. Легкость в мыслях была необыкновенная.
Но главное, всюду царила какая-то идиллия в духе Франциска Ассизского, все кружилось в великолепном хороводе: Валерию Сюткину подпевал генерал Лебедь, и Влад Сташевский с томиком Витгенштейна в руках негромко, но терпеливо втолковывал что-то далай-ламе. Здесь бойцы ОМОНа читали Де Сада и смотрели Trainspotting, Богдан Титомир в минуты отдыха исполнял на арфе конкретную музыку, а торговцы наркотиками сочиняли венки сонетов. Чиччолина давала бесплатное представление в гимназии для особо одаренных детей.
И витал надо всем этим тихий ангел со станочком Gilette в руке и шептал: "Удивительно сухо"...
МИХАИЛ Ъ-НОВИКОВ