Критик о романтике

Выставка современное искусство

В центральном выставочном зале "Манеж" показывают трехактную мультимедийную инсталляцию молодой художницы Дины Караман "Кино к романтику" — это очередная выставка в рамках цикла "Большие надежды", который делается совместно с центром экранной культуры "МедиаАртЛаб" и галереей "Триумф". Рассказывает АННА ТОЛСТОВА.

С выставкой Дины Караман в Манеже связана довольно глупая цензурная история: накануне открытия кураторский текст художника Романа Минаева был отредактирован так, что из него исчезли разные "опасные" слова. И если утрата фраз "третий путинский срок" и "биополитический проект партии "Единая Россия"", прямо скажем, не трагедия, то выброшенное предложение про "власть, которая рассматривает всякое творчество, не легитимизирующее ее прямо или косвенно, как потенциальную угрозу авторитарному строю" превратило внятную экспликацию в типичную выставочно-пояснительную невнятицу. Что даже неплохо: "Кино к романтику" Дины Караман, хоть в нем на первый взгляд и нет ничего острополитического, касается одной актуальной художественной проблемы — а что может лучше подчеркнуть актуальность работы, как не цензура. И потом, зрителю не грех подумать самому — не все же ему, как в школе, разжевывать.

Сцена первого действия инсталляции как раз и представляет собой некое подобие школьного класса: перед экраном, на котором застыла одна картинка, стоят ряды детских стульчиков. Картинка — групповая фотография пионеров перед зданием Ульяновской детской библиотеки, известным памятником брежневского модернизма, весьма авангардной стеклянно-алюминиевой коробкой, на воздушный фасад которой неловко напялен тяжелый соцреалистический барельеф духоподъемного комсомольского содержания. Однако главное здесь не картинка, а саундтрек к ней — запись занятия на тему "Крепкая семья", случайно подслушанного художницей в той самой Ульяновской библиотеке. Бодрый пионервожатский голос душечки-ведущей, хорошие, добрые, правильные слова и отчетливо филистерские смыслы, в которые все это каким-то хитрым образом складывается: редкостная по бездарности смесь новомодного эдьютейнмента, педагогического убожества и неистребимого сюсюканья должна, по мысли разработчиков занятия, прививать детям любовь к патриархально-инновационным ценностям — традиционной семье как платежеспособной ячейке консюмеристского общества.

Вторая часть инсталляции переносит зрителя внутрь библиотеки: на двустороннем видеоэкране показан один из читальных залов, с одной стороны — пустой, так что за рядами парт можно рассмотреть топорную фреску с непременными персонажами сказок Шарля Перро и братьев Гримм, с другой стороны — заполненный маленькими читателями, приведенными сюда явно насильно и откровенно скучающими над своими сказочными хрестоматиями. Саундтреком на этот раз служит нарезка из "Алых парусов": из хрестоматийного гриновского текста выбраны те "педагогические" места, где описываются своего рода моменты эстетического воспитания — книги, игрушки, картины природы, музыка, сны, пестующие фантазию героев, которая, как мы знаем, была столь сильна, что смогла претвориться в жизнь. Финал инсталляции адресован читателям старшего возраста: на экране — видео с лунным пейзажем, на столе — подборка критических отзывов об Александре Грине. Попадаются восторженные — например, Константина Паустовского, занявшегося "реабилитацией" писателя в годы оттепели и во многом ответственного за шестидесятнический культ Грина, но большинство ругательных. И у них — что в 1910-е, что в 2000-е — один лейтмотив: Грина винят в романтическом уходе от действительности. Только в 1933-м корят за подмену подлинной "романтики социализма" старорежимной капиталистической, в 1950-м шьют "буржуазный космополитизм", в 1980-м попрекают пошлостью и китчевостью, а в 2000-м психоаналитически диагностируют признаки "инфантильного развития личности". Однако припев у всех что хулителей, что хвалителей одинаков: романтизм, романтизм, романтизм — как корень зла или же как луч света в темном царстве, как последний вздох русского ницшеанства — с гимнами прекрасному и сильному сверхчеловеку, и как самое отчаянное проявление авангарда, неудовлетворенного Октябрьской революцией и зовущего в новую утопию.

Погрузившись в полифонию адвокатских и прокурорских речей по поводу романтизма Грина, понимаешь, что шарада сложилась и что "Кино к романтику" — не только об "историческом конфликте искусства и власти" и аполитичном l`art pour l`art "как потенциальной угрозе авторитарному строю". Система корреляций оказывается куда более сложной: пресловутый "уход от реальности" главного советского романтика вполне радикально преобразовал эту реальность, до сих пор нафаршированную гриновской дидактикой, какую можно найти и в комсомольском барельефе на фасаде библиотеки, и в читальном зале с согнанными для принудительного внеклассного чтения детьми, и в пионервожатских речах о крепкой семье, использующих гриновский словарь, но подменяющих антимещанский пафос проповедью обывательства. Зрителя, подготовленного кураторским предисловием к разбору романтической темы "поэт и царь", приглашают задуматься над вечной амбивалентностью романтизма, над странной пустотностью его форм, подверженных эрозии, быстро выхолащивающихся и вследствие этого открытых любому содержанию. Однако и самый затасканный, опошленный романтический образ вроде того же лунного пейзажа может, несмотря на внешнюю безобидность, нести какой-нибудь взрывоопасный заряд, как, скажем, в "Полной луне" Сергея Браткова, ернической оде капиталу и соблазненным им мертвым душам. В русле критической традиции, обрушившейся на Грина, мы склонны воспринимать романтизм как искусство утопий и оторванных от жизни мечтаний, забывая, что во времена Байрона и Делакруа он был оружием быстрого реагирования. Эпитет "романтический", данный московскому концептуализму Борисом Гройсом, этаким родовым проклятьем висит и над современным искусством России, предпочитающим игры с просроченными утопиями авангарда работе с наличествующей реальностью. Впрочем, исследовательницу романтизма Дину Караман в уходе от действительности никак не упрекнешь.