В Главном штабе открылась грандиозная ретроспектива одного из самых знаменитых из ныне живущих художников Германии — "Маркус Люперц: Символы и метаморфозы". Рассказывает КИРА ДОЛИНИНА.
Фото: Коммерсантъ / Евгений Павленко
Фото: Коммерсантъ / Евгений Павленко
Фото: Коммерсантъ / Евгений Павленко
Маркус Люперц — абсолютный классик искусства XX века. Он и выглядит как классик: высокий рост, прямая спина, лысая благородная голова, седая бородка, черный длиннополый сюртук, жилет, золотая цепочка от часов, трость с серебреным набалдашником. Не ходит, а впечатывает шаги в вечность, не говорит, а глаголет. Незабываемое зрелище. В залах любого музея современного искусства, коих в жизни Люперца было немерено, он представляется пришельцем из иного мира. Но в Эрмитаже с этим его образом происходит нечто особенное: этому бы господину не среди своих странных, чудаковатых, носатых и бугристых исполинов позировать, а возвращаться прямиком на "Площадь Согласия" Дега, откуда явно он только что и вышел. Странное дело, ему, неоэкспрессионисту, живописному дикарю и смутьяну, предпочитающему всем заглаженным и отполированным поверхностям руинированные слои краски или бронзы, в этом одном из самых классических музеев мира, не дотянувшем свою коллекцию даже до экспрессионизма, не то что до его новой реинкарнации, явно хорошо.
И вещам его здесь хорошо. Первым от Маркуса Люперца в Эрмитаж прибыл прошлым летом огромный, аляповато раскрашенный, брутальный донельзя Гельдерлин. И встал в Большом дворе Зимнего дворца, на самом что ни на есть правильном барочном фоне, приняв на себя горы проклятий тех, кто посчитал, что этот уличный бродяга явно ошибся адресом, раз явился в храм искусств. Потом к нему попривыкли, признали уродца за приемлемое отклонение, а ретроспектива Люперца в Главном штабе и вовсе доказала то, что нам в диковинку, а вот сам "последний немецкий денди" всегда о себе знал: его искусство есть чистая классика, он говорит с великими на одном языке и в классическом музее он свой и более чем уместен.
Главную свою тему Люперц заявил почти сразу, когда после ученичества в Школе художественных ремесел в Крефельде вышел на вольные поля свободных художеств: в 1964 году на первой своей персональной выставке "Дифирамбы" в собственной только что открытой галерее в Западном Берлине он выступил певцом дионисийского толка. Страсти, бури, широкие жесты, вечный карнавал вместо аполлонических красот — все это и есть искусство Маркуса Люперца. Потом была поездка во Флоренцию и циклы "После Пуссена" и "После Коро". В начале 1970-х он прогремел циклом "Немецкие мотивы", где говорил о том, о чем в Германии говорить стало можно лет на пятнадцать позже, — о войне вообще и о немцах на войне в частности. Еще позже будет профессорство в Карлсруэ и Дюссельдорфе, сюрреалистические натюрморты, уличные сцены с людьми без лиц, работа с нестандартными форматами, превращение поп-артистских клише в сюжет для экспрессионистических штудий и многое другое.
Однако все чаще и чаще у Люперца появляются боги и герои классической Европы — Одиссей, Геркулес, Венера, Гера, Парис, Харон, Геркулес, Орфей. Иногда живописные, полуабстрактные, иногда словно вырезанные кривым ножом не скульптора, а плотника, никакой, кроме имени, классической античностью вроде не пахнущие. Но, может быть, своим боевым раскрасом, своей плотскостью, своей страстностью, наконец, они были ближе к цветным архаическим фигурам, вселявшим смертным не восхищение, а страх и трепет, чем иные беломраморные красавцы. Сам Люперц называет свой метод "переизобрести из прошлого", не только выуживая из культурной памяти общества мифологические сюжеты, но и давая им состариться на глазах, разрывая фактуру, руинируя живописную или скульптурную поверхность так же, как время руинирует классические памятники.
Экспозиция в Эрмитаже собрана из небольшого количества графики, внушительной коллекции полотен разных периодов и скульптур, в большинстве своем сделанных специально к вернисажу. Истуканы заняли огромный и высоченный зал, который они вдруг превратили в храм: ни они сами, ни зрители не в силах оторвать глаз от высоко посаженных окон, ярчайший весенний свет из которых падает на раскрашенные по велению Люперца в чистые и активные цвета ставни. Эта архаическая литургия никак не просто часть выставки — скорее умело срежиссированное действо. Залы с живописью и графикой, наоборот, музейны и традиционны до предела. Более того, именно холстам Люперца, большим, ярким, очень ритмичным, впервые удалось превратить в настоящий музей залы Главного штаба, в которых каждая выставка до этого момента казалась случайной и чуть ли не необязательной. Вроде бы в этих залах после этого лета осядут на постоянную экспозицию эрмитажные французы XIX века — после триумфального пришествия Люперца легко поверить, что им там будет хорошо.
То, что вещи Люперца так легко облагораживают нежилые еще, по сути, пространства нового здания, понятно: это очень музейное искусство. Оно говорит о разном, но всегда прежде всего о живописи. Сам художник это манифестирует, утверждая, что у него и живопись о живописи, и скульптура тоже о живописи. Он вообще о себе очень многое понимает и не стесняется этого: то он расскажет, что готов работать только с теми студентами, кто восхищался его гениальностью; то с полной серьезностью примет прозвище "художник-принц", то грозно застучит палкой на того, кто, как ему показалось, не оказал должного уважения классику. А еще он поэт и джазист. Но за всеми этими выходами артистической энергии всегда остается главное: "Я всегда живописец. Неважно, пишу ли я стихи, играю ли на музыкальном инструменте — главным аспектом моей деятельности всегда остается живопись". Идеальный художник.