«Массовые отказы от сотрудничества могут начаться через полгода»
Официальные западные санкции против России не должны затронуть бизнес: пока что наказывают только крупных чиновников. Гораздо серьезнее угроза от неформальных санкций, о которых предупреждает глава компании Creon Energy Фарес Кильзие, не боящийся прослыть диссидентом.
Фото: Глеб Щелкунов, Коммерсантъ / купить фото
Business Guide: Creon Energy оказывает консультационные услуги в нефтегазохимической отрасли, то есть является связующим звеном между российскими переработчиками и европейскими поставщиками технологий и сырья. Что изменится в этой связке с принятием крымских санкций?
Фарес Кильзие: Те санкции, которые западные страны уже ввели против российских чиновников, мало влияют на бизнес. Меня гораздо больше волнуют неформальные санкции. Что это такое? Внутри бизнес-истеблишмента на Западе могут приниматься негласные решения не иметь дел с Россией. Это маховик, который долго раскручивается, но потом его уже не остановить. В Америке очень сложно и долго принимаются решения о санкциях. Но когда этот механизм заработал, это уже окончательное решение. Простой человеческий пример: в свое время американцы заявили Иосифу Кобзону, что он не получит визу. 20 лет прошло, он так и не может въехать в США. Поправку Джексона—Веника отменили только полтора года назад, она действовала почти 40 лет! И вот теперь опять Америка готовится запустить механизм «мы не имеем дел с Россией». Сам по себе этот обрыв отношений не так страшен, плохо то, что вернуть обратно ситуацию крайне трудно.
Транснациональные корпорации, со штабами которых мы работаем в США (и которые имеют колоссальное влияние на своих европейских партнеров и контрагентов), похожи на коммунистические структуры. Верховный совет, а в данном случае совет директоров принимает решение, остальные исполняют «по-товарищески». Они не меняют решения посередине пути, так что к вопросу об инвестициях или о взаимоотношениях с той или иной индустрией в мире они смогут вернуться в лучшем случае через четыре-пять лет. Это так называемый пятилетний план, и, как доказывает история, никому и никогда не удавалось сломать данную иерархию. Я предполагаю, что массовые отказы от сотрудничества в энергетической и в перерабатывающих сферах могут начаться уже к концу этого года. Если, конечно, политическая ситуация не изменится в лучшую сторону. Это отнюдь не означает, что мы должны отказываться от наших экономических и политических интересов. Вместе с тем наступает время для двух важнейших факторов. Первый — проявление наших дипломатических навыков с учетом нашей экономической заинтересованности. Второй — выстраивание открытого внутреннего диалога между бизнесом и властью на всех уровнях для нахождения крайне четких векторов по взаимодействию на международной арене. И в данном случае власть обязана прислушиваться к бизнесу, так как без бизнеса она не сможет существовать, и ей нечего будет отстаивать. Ни экономических, ни политических интересов.
BG: А есть ли изменения, которые чувствуются в отрасли уже сейчас?
Ф.К.: Все российские переработчики, закупающие импортное сырье, уже почувствовали на себе удар из-за курсовых колебаний. Российское сырье тоже дорожает. Местные производители при ослаблении рубля продают свою продукцию по импортному паритету. Если цена иностранного сырья достигает 80 тыс. руб., российское продается по 75 тыс. или 78 тыс. руб. Они просто увеличивают маржу без фундаментальных изменений в спросе и предложении в себестоимости продукции. В дальнейшем основной удар ощутят на себе мелкие и средние переработчики.
BG: Что ждет российскую полимерную промышленность, если политические события пойдут по негативному сценарию?
Ф.К.: В течение 24 месяцев мы можем потерять до 40% рынка — именно столько составляет высококачественный импорт. Причем в эти 40% входят самые технологичные решения, а дальнейшая изоляция отрежет нас от развития. Россия сейчас находится на пороге нового технологического этапа. До последних событий переработчики были готовы инвестировать в закупку технологий, и западные производители шли им навстречу. Этот процесс происходил во всех отраслях ТЭКа, и в полимерной отрасли в частности. Конечно, мы можем спуститься на две ступеньки вниз и покупать оборудование китайского производства. Китайский экструдер может стоить от $50 тыс. до $100 тыс., немецкий — от €800 тыс. до €1 млн. Они похожи внешне, но не по производительности, а разница по качеству продукции как между российской «Ладой Приорой» и немецким «Майбахом».
Самое интересное, что в последние годы российская промышленность развивалась исключительно за счет приобретения новых технологий. В более дешевом сегменте рынка господствуют готовые изделия из Индии. Это товары низкого или среднего качества, но они дешевле, чем произведенные в России. Сейчас есть опасность, что наша промышленность скатится в эту же нишу. Это ставит нас на одну ступень с такими государствами, как Пакистан. Представьте, на полках магазинов будут стоять одинаковые тазики — российского и пакистанского производства. То есть в случае изоляции массовый потребитель получит продукцию, мягко говоря, альтернативного качества. Но еще хуже дела будут обстоять со сложными изделиями, например с полимерами для автомобилестроения.
BG: А может быть, это станет толчком для российской промышленности, чтобы построить импортозамещающие производства?
Ф.К.: За последние 20 лет при наличии колоссальных финансовых возможностей мы имели все шансы построить в России мощную полимерную отрасль, но так этого и не сделали. Теперь будем догонять в условиях изоляции и оттока инвестиций? Никто мне не докажет, что это возможно. Для такого рывка понадобится минимум 15, а то и 20 лет. Делу не поможет даже строительство какого-то мощного производства, какой-нибудь новый суперпроект. Производство полимеров — это многокомпонентный процесс, который не зависит только от наличия сырья. Нужны отвердители, катализаторы, различные марки сырья. Если у вас есть два компонента, а третьего нет, это сводит все усилия к нулю. Ведь мы в России не производим даже катализаторов для производства простейшего полиэтилена, его привозят с того же завода, который изготавливает оборудование.
Есть еще вопрос компонентов, запчастей, технического и технологического обслуживания. Даже если вы успели купить экструдер, его необходимо обслуживать. Европейская практика подразумевала такую схему: сегодня мы даем вам скидку на технологичное оборудование, но в будущем возьмем вас на обслуживание и на этом будем зарабатывать. Как быть, если сегодня эти контракты не будут выполняться? Все российские переработчики, установившие качественные линии, сегодня зависят от этих контрактов.
BG: Но ведь даже в случае изоляции будут бизнесмены, которые найдут обходные пути...
Ф.К.: Никто из европейских бизнесменов сейчас не хочет уходить из России, но решение о санкциях не является экономическим. Если политические решения будут приняты в Европе, в Японии и в США, бизнес прислушается. Все производители предпочтут потерять миллиард или два долларов, но сохранить отношения со своими правительствами.
BG: Что нам помешает в таком случае переориентироваться на поставки из Азии?
Ф.К.: Теоретически мы можем заменить немецкое оборудование на корейское. И присутствие азиатских поставщиков в России уже есть. Но давайте посчитаем хотя бы такой фактор, как логистика. Машина, выезжая из Гамбурга, оказывается в России в течение трех дней. Контейнер из Сеула доставляют от 45 до 60 дней. За это время цена на сырье может измениться несколько раз — она очень волатильна. Тем более что поставки из Азии идут по спотовым контрактам. Кроме того, азиатский рынок и так развивается неплохо, и на сегодняшний день с нами работают по остаточному принципу. А если их рынок будет развиваться так, что спрос опередит предложение? Россия просто останется без продукта. С Европой мы выстраивали отношения в течение 40 последних лет. Никто мне не докажет, что за пару лет мы выстроим такие же отношения с Азией.
BG: А есть такие игроки, которые почувствуют позитивный эффект от изоляции? Может быть, это будут российские производители полимерного сырья, такие гиганты, как ЛУКОЙЛ или «Сибур»?
Ф.К.: Ничего подобного, никто не почувствует позитива от изоляции, за исключением игроков черного рынка, которые могут очень быстро появиться. В Россию может вернуться термин, которого не было двадцать лет,— «черный рынок». Для чего в таком случае мы работали последние 20 лет? Конечно, мы многое успели сделать, но недостаточно, чтобы Россия стала независимой от всего мира. Да у нас и не было такой цели: мы хотели интегрироваться в Европу, вот и в ВТО вступили.
BG: Вряд ли кто-нибудь сейчас четко понимает, как будет развиваться ситуация с санкциями. А для вас какой сигнал будет означать, что ситуация исправляется?
Ф.К.: Только приток капитала в большом количестве. Причем не того российского капитала, который находился за границей, а теперь возвращается, боясь санкций или конфискаций. Нужен приток настоящего крупного капитала. Нужны не заявления об инвестициях, а конкретные вложения западных корпораций живыми деньгами или акциями. Если я увижу, что приток капитала по году — $150 млрд, я пойму, что дела пошли нормально.
BG: Что-то не верится, что это возможно. Есть ли какой-то оптимистический прогноз, но более реалистичный?
Ф.К.: Не забывайте, что еще до политических неурядиц российский рынок и так был в управленческо-монополистической стагнации, а в последние месяцы 2013 года подходил к рецессии. И вот, не решая экономических вопросов, мы вошли еще и в политический кризис. Даже если ситуация не будет развиваться в негативную сторону, на рынке появляется неопределенность, а это самое плохое для любого предпринимателя или корпорации. И если санкции отменят, это не значит, что тяжелая ситуация выправится. Нам по-прежнему придется преодолевать стагнацию, но, по крайней мере, это легче сделать без международной изоляции. Я не могу указывать политическому руководству путь, по которому двигаться. Все, что я могу,— это говорить, что в экономике мы идем не по тому пути. Наверное, меня назовут диссидентом, но замалчивать правду сейчас нельзя. Я призываю всех открыто указывать на имеющиеся проблемы.