Пятикомнатная поэзия

Вице-губернатор Петербурга Василий Кичеджи заявил, что в городе появится музей-квартира Иосифа Бродского. Корреспондент "Власти" Кира Долинина размышляет, каким может стать один из самых долгожданных музеев страны.

Новый музей должен открыться в доме Мурузи на углу Литейного проспекта и улицы Пестеля, где поэт жил с 1955 года и до своей высылки-эмиграции в 1972-м. По словам Василия Кичеджи, в ближайшее время в квартире начнутся реставрационные работы. С этим придется поспешить — музей должен открыться в мае 2015 года, к 75-летию Бродского.

Музей ждали с 1996 года — сразу после смерти Бродского в январе стали говорить, что, мол, пора. Сначала просто говорили, потом стало известно, что вдова поэта передает в Петербург вещи из его кабинета в доме в Саут-Хедли. В 1998 году казалось, что будет достаточно воли культурных авторитетов Санкт-Петербурга и примкнувших к ним мировых звезд (Лихачев, Гранин, Пиотровский, Вишневская, Ростропович, Петров, Шимборска и многие другие), обратившихся к губернатору Санкт-Петербурга Владимиру Яковлеву с письмом, в котором они просили помочь в создании музея. Тот идею одобрил, но дальше дело не пошло. Точнее, оно так и осталось частным делом друзей и поклонников Бродского во главе с архитектором Михаилом Мильчиком, которые обивали пороги и давали сотни интервью.

В 2012 году был образован Санкт-Петербургский региональный общественный фонд создания литературного музея Иосифа Бродского, довольно скоро отрапортовавший, что ему на средства Альфа-банка, ОАО "ТНК-ВР Менеджмент" и группы строительных компаний ЦДС удалось выкупить четыре из пяти комнат той самой коммунальной квартиры на углу Литейного проспекта и улицы Пестеля, который увековечил в своем знаменитом эссе "Полторы комнаты" Иосиф Бродский. Все застопорилось из-за последней, самой большой (49 кв. м) комнаты, хозяйка которой, Нина Васильевна Федорова, явно решила стать героиней бесконечного сериала. Она отвергала все, даже самые щедрые предложения города, не реагировала на обращения к ней и к ее гражданским чувствам от Валентины Матвиенко, не соглашалась переехать ни в отдельную квартиру в центре города, ни даже в квартиру в том же доме. Она, долгожитель этой квартиры, прекрасно помнящая Бродского и его родителей, все время меняла свои решения и, казалось, просто издевалась над мягкими и интеллигентными друзьями рыжего "бездельника". Последнее ее требование было совсем уже запредельным: она запросила за свою комнату 12 млн руб., безумную сумму даже по самым высоким меркам петербургского рынка недвижимости. Таких денег у фонда и его спонсоров не было, так что живет Нина Васильевна в квартире по сей день и "этим людям" комнату свою продавать не собирается.

Прошлой зимой впервые публично прозвучала идея разделить квартиру на две, чтобы строптивая старушка осталась на месте, но и музей смог бы состояться в оставшихся четырех комнатах. Это спорное с юридической точки зрения предложение родилось скорее от отчаяния. Но, по словам Мильчика, у фонда появился новый меценат, который готов взять на себя и решение этого вопроса, и реставрацию квартиры, что должно сдвинуть дело с мертвой точки. По крайней мере, все заинтересованные лица сегодня испытывают сдержанный, но оптимизм.

Пока бились с Ниной Васильевной и другими земными проблемами, особо не обсуждалось, каким же, собственно, будет этот музей. Мемориальным? Да, полторы комнаты Бродских и значительное количество сохранившихся стараниями родственников и друзей вещей из них дают к этому все основания. Благодаря многочисленным фотографиям отца Бродского Александра Ивановича и фотофиксации, проведенной Михаилом Мильчиком в день отъезда друга, можно до последнего стула воссоздать обстановку. Но куда больше сказал о своем доме сам Бродский: "Наши полторы комнаты были частью обширной, длиной в треть квартала, анфилады, тянувшейся по северной стороне шестиэтажного здания, которое смотрело на три улицы и площадь одновременно. Здание представляло собой один из громадных брикетов в так называемом мавританском стиле, характерном для Северной Европы начала века. Законченное в 1903 году, в год рождения моего отца, оно стало архитектурной сенсацией Санкт-Петербурга того времени, и Ахматова однажды рассказала мне, как она с родителями ездила в пролетке смотреть на это чудо. В западном его крыле, что обращено к одной из самых славных в российской словесности улиц — Литейному проспекту, некогда снимал квартиру Александр Блок. Что до нашей анфилады, то ее занимала чета, чье главенство было ощутимым как на предреволюционной русской литературной сцене, так и позднее в Париже в интеллектуальном климате русской эмиграции двадцатых и тридцатых годов: Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус. И как раз с балкона наших полутора комнат, изогнувшись гусеницей, Зинка выкрикивала оскорбления революционным матросам. После революции, в соответствии с политикой "уплотнения" буржуазии, анфиладу поделили на кусочки, по комнате на семью. Между комнатами были воздвигнуты стены — сначала из фанеры. Впоследствии, с годами, доски, кирпичи и штукатурка возвели эти перегородки в ранг архитектурной нормы". Звуки дома — хруст всегда накрахмаленной скатерти, шарканье ног матери, несущей с кухни две чугунные сковородки, скрип дверец огромных черных лакированных дубовых буфетов, в которых умещалось все хозяйственное имущество семейства Бродских. Призраки дома — в причудливейшей лепнине — "наш потолок, приблизительно четырнадцати, если не больше, футов высотой, был украшен гипсовым, все в том же мавританском стиле орнаментом, который, сочетаясь с трещинами и пятнами протечек от временами лопавшихся наверху труб, превращал его в очень подробную карту некой несуществующей сверхдержавы или архипелага". И, конечно, страстное желание уединения, совершенно невозможное в коммуналке, где сыновья "половинка" прилеплена к родительской комнате "двумя большими, почти достигавшими потолка арками, которые я постоянно пытался заполнить разнообразными сочетаниями книжных полок и чемоданов, чтобы отделить себя от родителей, обрести некую степень уединения. Можно говорить лишь о некой степени, ибо высота и ширина тех двух арок плюс сарацинские очертания их верхних краев исключали любые помыслы о полном успехе".

По тексту (точнее, текстам) Бродского можно ходить по этой квартире как по самому подробному путеводителю. Но не топография, имена и цифры тут правят бал, а именно что звуки, запахи и волшебные свойства памяти и пространств.

По текстам Бродского можно ходить по этой квартире как по самому подробному путеводителю

Да, мы имеем в наличии подлинную квартиру, которая, на счастье историков, практически не разрушена поздними ремонтами и улучшениями. Но ведь Бродский не жил с родителями последние 12 лет их жизни, да и сам быт этих комнат был не его личный, а родительский. Несут ли сами по себе вещи вкус и запах когда-то касавшихся его рук? Как будем ловить тень той музы, которая стояла за креслом поэта, склонившегося над листком на письменном столе? Вопрос не праздный, а встающий перед каждым автором подобных экспозиций. В Петербурге таковых множество. Большинство родом из советского города-музея Ленинграда, но несколько родились в постперестроечное время. Самый безликий из музеев поэтов — Музей Некрасова, где пыльный бархат штор идеально соотносится с плотным, душным, абсолютно безликим бытом некоего усредненного поэта середины XIX века. Самый чистый и ясный — Музей Блока на Пряжке, где до сих пор все так же "тихо в комнате пустынной", где нервная и странная речка Пряжка за окном, где удаленность от большой жизни не изменило даже строительство Мариинки-2. Это очень личное пространство, полное не столько вещей, сколько воздуха, в котором вполне можно и поэзию найти. Самый трагический — Музей Ахматовой, который о том, как безбытной, одинокой и постылой может быть жизнь там, где когда-то ты был счастлив. Но последние, скорее, исключения — ведь так легко сделать музей, в котором есть место экспонату "недопитый чай писателя", и так трудно такой, где само пространство населяется образами и словами.

Так или иначе, но мемориальная часть будущего музея предопределена: приехавший в 2003 году "американский кабинет Бродского" останется в Музее Ахматовой, частью постоянной экспозиции которого он является, а для дома Мурузи вдова и дочь Бродского обещали, по словам директора Музея Ахматовой Нины Поповой, передать письменный стол Иосифа Александровича и две полки с книгами из последней квартиры Бродского в Нью-Йорке. Однако концепция будущего музея видится организаторам куда шире. Его будущий куратор и член правления фонда Николай Солодников рассказывает, что концепция, разработанная два года назад сотрудниками Музея Ахматовой, рассматривает музей Бродского как "культурное место силы", в котором музей поэта станет также центром притяжения современной культуры.

Еще одна сторона будущего музея может показаться неожиданной, но создателям концепции он видится еще и неким музеем коммунального быта 1950-1970-х годов, в котором реальность дает повод для разговора о "философии коммунальной ленинградской жизни, которая, без сомнения, отражалась на сознании и мышлении людей. Речь, таким образом, пойдет и об этой философии, и о преодолении этой философии через творчество". Идея очень соблазнительная — она делает музей Бродского куда более аутентичным, чем простое подглядывание в замочную скважину частной жизни. Тут и коммунальный сортир — часть экспозиции, и замызганная раковина на кухне, и самый унылый цвет на свете — "немаркий" зеленый цвет стен на коммунальной кухне, да и сама соседка тут как неотъемлемая часть мира, в котором слишком тесное соседство людей и их телесных сущностей требовало выхода. Иногда он мог оказаться большой поэзией. "Я сижу на стуле в большой квартире. Ниагара клокочет в пустом сортире..." Вот только, может, тогда не менять вечно текущий унитаз и не замазывать многослойные протечки, составившие вместе с позолотой роскошь исторической правды? Белые ровные потолки — это из другой жизни Бродского, той, где музея ему не построят, но которая дала ему свободу выбирать.