Яблоки раздора

Как живут польские фермеры, от чьих яблок отказалась Россия? Корреспондент "Огонька" бродил по садам и беседовал о видах на урожай с крестьянами

Марина Ахмедова

По дороге из Варшавы в Варку бесконечными рядами тянутся яблоневые сады. Между ними проходят ровные полосы стриженой зеленой травы, а по их краям у каждого дерева стоят подпорки. Деревья — невысокие, но ветки держат до нескольких килограммов яблок. Желтые, зеленые, красные — они лежат на земле, вокруг стволов. Варка — крупнейший садоводческий регион Центральной Европы. Сегодня сюда съехались представители российских компаний — получателей польских яблок — и журналисты. Начинается третья кампания, которую проводят совместно Польша и ЕвФропейский союз. Ее цель — продвижение польских яблок на международные рынки, а называется она — "Яблоки каждый день".

— Я не буду говорить о политике,— предупреждает председатель агентства сельскохозяйственного рынка Люциан Зволак.— Я — всего лишь госслужащий. Зачем мне отнимать у политиков хлеб? Пусть они говорят о санкциях. Торговые контакты с Россией мы нарабатывали много лет, и они приносили выгоду. Даже в этом году мы планируем принять участие в международной выставке World Food Moscow. Мы заранее купили билеты и, несмотря ни на что, поедем в сентябре.

— Даже если Россия не будет закупать польские яблоки в течение нескольких лет? — спрашиваю я, и в этот момент с жужжанием включается система искусственного орошения. Мы сидим за столиком на веранде гостиничного ресторана, расположенного на окраине Варки, у самого леса. И во дворе гостиницы тоже растут маленькие яблони с широкой кроной, усыпанные обильными плодами.

— Мы — соседи,— отвечает Люциан Зволак.— В долгосрочной перспективе у нас должны быть хорошие торговые отношения. Торговля должна быть взаимовыгодной, и в ней не должно быть эмоций. Если есть близкий по отношению к нам рынок, то наши предприниматели должны на нем работать.

— Сегодняшний разлад в торговых отношениях России и Польши — следствие именно политики,— говорю я.— Почему же вы не хотите о ней говорить?

— Все, что я имею сказать,— сдержанно улыбается он,— это то, что мы хотим просто делать свою работу и делать ее хорошо. Еще раз повторю — не нужно эмоций. Если мы встретимся с представителями российских компаний только через пять лет, то мы хотим быть в состоянии спокойно и по-деловому с ними общаться. Нашим торговым компаниям — по 10-20 лет. А многие западные компании были основаны несколько сот лет назад. Они выдержали все революции и войны. Мы хотим учиться у таких компаний.

— Между нашими странами есть история, и местами она драматичная,— говорю я.— Она оказывает влияние на политические и экономические отношения России и Польши. Двигатель этого влияния — эмоции. Вы с этим не согласны?

— Я принципиально не буду высказываться по политическим вопросам,— повторяет Люциан Зволак. Струйки воды перестают жужжать.— Я говорю только об общих принципах экономики, которые функционировали тысячу лет. А экономика социализма — всего несколько десятков, и провалилась. Польша была в социалистическом блоке, но 80 процентов земли оставалось в руках крестьян. У этого были плюсы — мы смогли быстро перейти от социализма к капитализму, но были и минусы — децентрализация сельского хозяйства. Сейчас мы можем работать с рынками, где необходимые уровни поставок — несколько десятков миллионов тонн. Но если, скажем, необходимы 200 миллионов, то тут у нас возникнут проблемы. Мой прадедушка получил землю в собственность в 1864 году. Земля для крестьянина была высочайшей ценностью.

— Как и на Западной Украине,— успеваю вставить я.

— Я и на это не стану отвечать,— председатель улыбается.— Скажу только одно — посмотрите на старые карты. Когда-то эти земли были в составе Австро-Венгерского государства... В Польше крестьяне не хотели объединяться ни в колхозы, ни в совхозы. Средний размер хозяйства в Польше — 10 гектаров. И при таком размере сложно заниматься крупным товарным производством. С этим у нас проблема. Но плюс в том, что благодаря этому мы можем обеспечить высокое качество производства.

— И что вы будете делать без России?

— Мы должны найти другие рынки сбыта. Либо увеличить потребление яблок у нас. Мы можем перерабатывать яблоки в другие продукты. Здесь, в Польше, мы пережили разные кризисы, и они только укрепили нас. В России мы не были реальными конкурентами вашим садоводам. Но благосостояние вашего общества росло, и ваши производители уже не могли обеспечивать спрос. Такая же ситуация сейчас на китайском рынке, поэтому мы постараемся интегрироваться в него. Наш продукт — высочайшего качества, и мы надеемся, что российский потребитель заметил эти плюсы.

— Вы думаете, что высокое качество ваших яблок в сложившейся политической ситуации для российского потребителя — аргумент?

— Я не буду говорить о политике,— повторяет Люциан Зволак.— Но это нормально, когда при росте благосостояния потребитель хочет увеличить ассортимент благ.

Четвертое поколение

Пан Гжегож встречает меня у зеленого пруда, через который перекинут коричневый мосток. С одной стороны пруда пологий сочный берег, а с другой — бесконечные яблоневые сады. Пан — крепкий старик. На нем черная рубашка, светлые брюки, туго затянутые ремнем, и добротные туфли. Он садится за столик кафе, лицом к садам, а именно в той стороне — и его владение, сад, который перешел ему от отца, а тому от деда. Пан Гжегож — садовник в четвертом поколении. Он кладет на столик большие руки в коричневых пятнах. Пан согласился на встречу при условии — я не буду спрашивать его о политике. В эти дни в Польше мало кто хочет вслух рассуждать о политике. Но говорят, что в обществе, и без того разделенном на два лагеря — европейских либералов и польских патриотов, торговые санкции со стороны России только углубили или сделали отчетливей линию этого раздела. Первые — за Америку и Европу, вторые — недовольны Россией. Впрочем, в ответ на русскую речь поляки чаще дружелюбно улыбаются.

— У меня 20 гектаров земли,— начинает пан.— Хозяйство теперь ведет в основном сын. У него, у меня и у жены — высшее сельскохозяйственное образование. Но... к сожалению, пять месяцев назад моя жена умерла,— пан отворачивается к пруду и, вздыхая, смотрит в его зеленую мутную воду.— Наша семья переехала сюда в 1861 году, раньше они жили над Вислой. Река разливалась, не было дамб, и вода убивала посевы. В один день вся деревня снялась с места и купила землю здесь. С тех пор только наше хозяйство сохранилось в прежнем виде — мы не продавали землю и не делили ее. А когда после Второй мировой войны проводили реформу сельского хозяйства, наша земля тоже не пострадала — под реформу попадали хозяйства больше 100 гектаров на западе и больше 50 на востоке. Я помню, как одна семья, хозяйство которой было больше 50, погрузила свои вещи на телегу и уехала. Уезжая, они плакали... — пан проводит пальцами по своим щекам, показывая, как обильно тогда текли слезы.— А тех, кто имел хозяйства, как мы, 20 гектаров, начали придавливать. У нас был сад, а от отца требовалось отдавать налогом мясо или картошку. Но польский крестьянин — человек твердый, упрямый,— продолжает пан, который и сам словно вырублен из цельного твердого куска дерева.— Нет, польский крестьянин так просто не сдается.

— А что в то время говорил ваш отец? — спрашиваю я, но пан, прежде чем ответить, встает и сдувает большого паука, сидящего между рейками стола. Тот оказывается сухим и беззвучно падает на землю.

— Хе-хе,— посмеивается пан.— Отец ничего не говорил, и в те времена политику старались обходить в разговорах. Мой отец воевал с коммунистами, с тех пор у него было ружье и был пистолет. Он любил ходить на охоту. Но в 49-м ружье и пистолет у него забрали. Отец считался лояльным, но доверия к нему не было. В 56-м году давление на деревню немного ослабло, и мы вздохнули с облегчением.

— Как вы относились к русским?

— Мне было семь лет,— он смотрит на меня мутными зелеными слезящимися глазами.— Сами русские ничего плохого моей семье не делали. То делали поляки, хотя их принуждали русские. Но непосредственного контакта с ними не было. Отец хорошо говорил по-русски.

— Все отказываются говорить со мной о политике, и вы отказались,— начинаю я, замечая, как по столу ползет маленький паучок. Пан тоже следит за ним глазами под кустистыми седыми бровями. Довольно хмыкая, он произносит: "Сохранилась еще в Польше живая природа".— Но то, что ваш урожай в этом году пропадет,— это прямое следствие политики,— продолжаю я.— Что вы чувствуете?

— Ситуация очень трудная,— пан набирает в грудь воздуха и выпускает его порциями.— Сын вчера поехал на оптовый сельскохозяйственный рынок с двумя тоннами груш. Часть уже была спелая, желтая, а часть — зеленая, она могла еще полежать. До недавнего времени было так: есть скупщик-оптовик, ты отдаешь ему товар, а он через месяц возвращает за него деньги. Но после объявления санкций оптовики взяли и... опустили цены дальше некуда,— пан выпускает из легких очередную порцию воздуха.— И получается что? Для меня пропал смысл срывать фрукты с дерева, грузить в тару и везти на рынок. Все это стоит денег. Но получается, что я это вырастил, заплатил рабочим, а в результате мне еще нужно за свой товар доплатить, чтобы он не пропал. Мой сын, он до сих пор находится на рынке, хотя должен быть здесь и смотреть за деревьями, он не стал отдавать товар по такой цене перекупщику. Он встал на рынке сам и половину уже продал. Это огромный рынок, там всегда было много места, но вчера моему сыну некуда было поставить свою машину, и ему пришлось купить 200 килограммов слив у их продавца, чтобы занять его место.

— Он звонит вам и ругается?

— Не-е-т,— пан смеется.— Но он не может вернуться с этой грушей, ее прямо сейчас надо есть. Я научил его принимать жизнь такой, какая она есть. А меня научил отец. Какой смысл ругаться? У меня умерла жена... — пан снова отворачивается в пруду и сообщает ему: — Пять месяцев назад... Вы знаете, что такое быть хозяином? — поворачивается он ко мне. Пока пан смотрел в пруд, его крупный нос покраснел.— Ты ждешь урожая, но придет сильное солнце, и твой урожай высохнет. Придет мороз и убьет твой сад. Но самое страшное для крестьянина — это град. А тут бывают такие грады, что пробивают сердцевину яблока в нескольких местах насквозь. И из прекрасного яблока плод превращается в то, что может пойти только на переработку. Но в этом году не было града. А в прошлом августе — был... — пан прикрывает глаза. Выражение его лица говорит о том, что пан многое носит на сердце.— Через два дня после града в саду появляется отвратительный запах. Это запах трагедии... Быть хозяином сада — тяжело. В нашей семье была традиция — мужчины не имели права влюбляться, мы должны были выбрать себе жену, которая могла стать партнером в этом нелегком деле... Вы, наверное, этого не знаете, но основа современного садоводства — большой оборот деревьев. Сейчас деревьям не положено жить долго, поэтому садовник не имеет права привязываться к дереву. Появляются новые сорта, новые технологии, и ты не можешь отстать. Тебе приходится ликвидировать деревья. И когда нужно это сделать... что-то, конечно, грызет внутри. Ведь ты растишь дерево от черенка, потом оно начинает плодоносить. Я долго брожу по саду, думаю, мне трудно принять решение, но когда оно принято, я уничтожаю деревья без колебаний. В прошлом году я ликвидировал сливы и посадил на их места три тысячи яблонь. А это были хорошие деревья. Я ликвидировал их в день святого Губерта.

— Какой жестокий Губерт...

— Не-е,— быстро отзывается пан Гжегож.— Он покровитель охотников. Я сам охотник. Но у нас другая традиция охоты — не такая, как в России и на Украине. Вы убиваете ради мяса, а я стреляю кабана и не беру его мясо. Я убиваю ради спорта. Когда дикий кабан умирает, мы снимаем перед ним шляпы и трубим в его честь.

— А он умирает легко?

— Я — чемпион Польши по стрельбе,— усмехается пан.— Я стреляю только тогда, когда на 110 процентов уверен в том, что попаду в мозг.

— А ликвидированное дерево умирает сразу?

— Нет... его корни еще пытаются ухватиться за землю. Но мы делаем это, чтобы соответствовать стандартам качества, а в России они особенно строгие.

— Судьба вашего сада не всегда зависит от вас,— говорю я.— Она зависит от санкций, от политики, от ЕС. А на охоте вы свободны. Там вы избавляетесь от того, что лежит на сердце?

— В этом году у нас хороший урожай,— отвечает пан, блеснув глазами.— Наши сады — не хуже, чем в Голландии. Вы, русские, получали от нас самые лучшие сорта. Все знают, что в Крыму растет самый лучший виноград, но самые лучшие яблоки — в Польше... Я был на Украине пять лет назад и видел их великолепные сады. Тогда я подумал, что они могут стать серьезной угрозой для польских садов... Мы в трудной ситуации. Говорят, Лукашенко возьмет наши яблоки.

— Да, говорят, добавляя, что именно их он и перепродаст в Россию,— вставляю я.

— Меня это не касается,— отвечает пан.— Я всего лишь хочу продать свою продукцию. Мы уже научились делать соки без консервантов. Мы будем гнать из яблок самогон, кальвадосы,— сказав это, пан задирает лицо к небу. По нему сейчас плавно и тяжело пролетают белые утки. Глаза пана загораются и сразу гаснут.— В субботу уже можно будет этих уточек стрелять,— говорит он.— Грибники чувствуют грибы, а я — охотник — чувствую птиц и зверей. Очень люблю природу... Я работаю на земле, я хорошо понимаю, где кончаются мои возможности и начинаются вещи, от меня не зависящие. А на охоте я решаю, кому жить, а кому умереть...

— Пан,— зову его я.— Что вы думаете о санкциях? Они — ответная реакция России или ее агрессия?

— Каждый защищается как может,— он снова задирает голову и смотрит туда, где утки уже превратились в белые точки.— Если вы маленькая пташка и вас поймали, то вы все равно будете клеваться. На Россию наложили санкции Европа и Америка. Она сейчас клюется.

Пан встает. Начинается дождь, разводящий на поверхности пруда многочисленные круги. Пан принюхивается, смотрит в ту сторону, где его сады.

— Нужно верить в Бога и спокойно жить рядом друг с другом,— произносит он.— Нужно уметь видеть красоту этого мира. Война не нужна.

Яблоки объединяют

Варшава. В агентстве сельскохозяйственного рынка проходит семинар на тему "Потенциал польского экспорта фруктов". Ведет ее президент Ассоциации садоводов, член польского Сейма Мирослав Малишевский. Он сидит за столиком на возвышении. В кулуарах, а это единственное место, где разговоры становятся чуть откровенней и эмоциональней, говорят о том, что Россия похожа на раззадоренного медведя, который не нападает, но защищается. В микрофон таких слов не говорит никто, возможно, опасаясь, что его мнение не совпадет с мнением польского большинства.

— Сегодня мы хотели бы говорить о потенциальном бизнесе, связанном с яблоками и фруктами,— начинает в микрофон Малишевский. Перед ним на столе — раскрытые упаковки крупной ежевики и гроздей красной смородины. В зале — представители бизнеса и СМИ.— Мы всегда заботились о том, чтобы наши партнеры были довольны. Мы строили наши отношения с Россией и Украиной десятилетиями — еще при старой системе. И мы часто становились лидерами продаж. Потому что мы разработали очень хорошие каналы продаж. Мы постоянно рассказывали россиянам о ценных свойствах наших яблок, о том, как они растут, как обрабатываются и сортируются. И в сложившейся ситуации... ни производители, ни потребители не виноваты. Я думаю, что яблоки должны стать тем, что нас объединит в будущем! Ведь ничто не изменит географию мира — Россия всегда будет там, где она есть, а яблоки будут расти там, где они растут. Польша — третья в мире по производству яблок, после Китая и Соединенных Штатов. С Китаем мы не тягаемся — мы производим более миллиона тонн яблок в год, а китайцы — 38 миллионов тонн. Но доходы китайцев растут, следовательно, на их рынке тоже можно продавать наши яблоки. Те добрые торговые отношения, которые мы построили с Россией за последние годы, приводили к тому, что большая часть урожая наших яблок экспортировалась на российский рынок, и мы приучили российского потребителя ко вкусу наших яблок. Мы строили наше производство в соответствии с особенностями транспортировки наших яблок в Россию и с потребностями российского рынка. Россия была главным получателем наших яблок. И, несмотря на то что в этом году нам придется размещать свой урожай на совсем других рынках, вытесняя с них местных производителей, мы надеемся, что российский потребитель не будет лишен польских яблок... Политика политикой, но давайте мы все же будем помогать друг другу!

Господина Малишевского спрашивают из зала: что конкретно Польша в этом году собирается делать с урожаем? Бодрым голосом тот отвечает, что они воздействуют на местного потребителя, убеждая его есть яблоки чаще. Убеждая быть патриотами, ведь и польское яблоко — бело-красное, а это национальные цвета. Хотя "яблочный" патриотизм — он не со знаком минус, а со знаком плюс. Он не против Росси, он — за польские яблоки. Ежегодно поляки съедают около половины всего урожая.

— Мы уважаем наших российских клиентов,— заканчивает он.— Но мы вынуждены искать альтернативные пути продаж. Индия, Дубай... Мы думаем и о рынках Вьетнама, стран Персидского залива... Мы не знаем, как будут складываться российско-польские отношения дальше,— дополняет он тоном человека, который не хочет ничего менять, но обстоятельства, ведущие к изменениям, вне его компетенции,— но у польского рынка — потенциал к росту,— продолжает он.— И если мы не будем искать альтернативные пути, нам будет очень сложно развиваться. Даже если яблоки уйдут на перегной. Это тоже плюс.

— Оптимисты,— вздыхает рядом со мной представительница российской компании.— У них даже перегной — плюс.

Когда пресс-конференция заканчивается, из зала выносят большую пирамиду, собранную из свежих красных яблок.

Пан Гжегож, заложив руки за спину, обходит свой сад. Только что прошел дождь, оставив крупные капли на глянцевых боках яблок, усыпавших невысокие деревья. Каждая крайняя в ряду яблоня льнет к подпорке. Некоторые склоняются под тяжестью плодов и, кажется, вот-вот упадут на землю. Земля под ними усыпана не только уже сброшенными крупными яблоками, но и совсем мелкими. Пан Гжегож говорит, яблоня избавляется от этих своих детей еще на раннем сроке — как раз в тот момент, когда понимает, что с ними ей в земле не устоять.

— У этих деревьев короткие корни,— объясняет пан.— Так нужно, чтобы они не вырастали большие. Такое дерево уже в первый год начинает приносить яблоки. Яблоки — это не только мякоть, но и семена, благодаря которым продолжится род,— он шествует по дорожке дальше, кажется, обдумывая что-то свое, и останавливается у большой кучи мокрых и черных от дождей чурбаков.

— Это те самые сливы,— бросает пан, проходя мимо.

— Вы любите свой сад?

— Сад — это моя кровь,— серьезно, но без эмоций отвечает он, обернувшись. Он останавливается возле одного из деревьев, тянет руку к листве и извлекает из нее желтое яблоко с темно-коричневой отметиной. Качает головой.

— Насекомые-вредители? — спрашиваю его.

— Нет,— качает головой он.— Это от удара. А со шкодниками мы сражаемся, как и в остальных странах — опрыскиваем. Я всегда одерживал победу над шкодниками,— смеется он.

Следующую остановку пан делает у старой груши, плоды которой еще не созрели.

— Эта груша еще помнит войну,— говорит он о ней.— Ее посадили в 41-м году. Поэтому я ее не срезаю... История зависит от того, кто ее пишет,— усмехается он.— Почему в Луганске и в Донецке погибают люди? — спрашивает он.— Кому это нужно? Я этого не хочу. Недавно была годовщина Нагасаки. Сколько людей погибло. И человечество до сих пор носит в себе своих мертвецов.

Пан перебирает наливные яблоки, перекладывая их из одного ящика другой. Из-под тонкой желто-красной шкурки просвечивает их белая сочная мякоть, и рука пана, ощупывающая их бока, смотрится коряжистой веткой дерева. За его спиной — хранилище, желтая табличка на железных дверях которого запрещает проход. Слово UWAGA слева упирается в череп и скрещенные кости, а справа — в три восклицательных знака. За нею спят яблоки, сохраняя свои полезные вещества под низким уровнем кислорода. А человек, попав туда, упадет замертво — так говорит пан Гжегож. Левее — огромные холодильники, в которых уровень холода отрегулирован под каждый конкретный сорт.

Пан пьет чай за столом, накрытым скатертью, та разрисована большими желтыми цветами. Его дом изнутри похож на замок феодального рыцаря. Под ногами — шкуры кабанов, кое-где в залысинах. По ним гуляют коты. На стенах — оленьи рога. В зале люстра, висящая на цепях, тоже собрана из рогов, которые держат несколько светильников. На стене — в ряд, так же ровно, как и деревья стоят в саду, висят белые оленьи черепа. Над их хрупкими глазницами ветвятся тяжелые рога.

— Ваши работники — поляки? — обращаюсь к пану с вопросом.

— Есть поляки, но много украинцев,— отвечает он, отпивая маленькими глотками из чашки.— Здесь неподалеку железнодорожная станция. Там собираются люди, которые ищут работу. Первое, что они спрашивают: "Сколько вы заплатите?" Они хотят денег даже больше, чем поляки. Из группы только один человек торгуется — их главный, остальные молча слушают и делают, что он говорит. Они между собой очень некрасиво общаются. Бывает неприятно. Это что-то вроде мафии. И редко бывает, чтобы не пили. Их главный однажды спросил, нет ли у меня работы каменщика для его матери. У меня мурашки по коже идут, когда я слышу, что женщине приходится выполнять мужскую работу,— он отрывает одну руку от скатерти и проводит пальцами по старой коже другой руки. На столе в рамке — фото его жены.— Русские и украинские женщины после войны все делали сами,— продолжает он,— даже клали стены.

В тот день пан читает "Пана Тадеуша" наизусть. Показывает огромный меч, которым его единственный сын, в эту минуту пытающийся продать полгрузовика спелой груши, способен одним махом перерубить три свежих кочана капусты. А, значит, сможет и три головы. Напевает мелодию, которую пели немецкие военные, приходя к ним в дом без спроса и играя на рояле, который отец пана Гжегожа купил для того, чтобы играть научился его сын. Впрочем, немцы всегда приносили с собой шоколад и ничего плохого пану не делали. Позже, уже после войны, Советы спросили у отца пана, откуда взялся рояль: "Купил или трофей?" Отец нашел продавца, и тот подтвердил при двух свидетелях, что рояль был куплен. "Нахт... штиле нахт..." — припевая, пан вспоминает то время.

Выглядывает солнце и высушивает крупные капли дождя на яблоках и грушах. И кажется, что деревья сгибаются под тяжестью не плодов, а самой истории — тех событий, которые, случившись в прошлом, имеют силу дотянуться до судьбы сада здесь — в одном из самых мирных уголков Европы.