Фестиваль опера
Оперный раритет «Фьеррабрас» хорош злободневным политическим подтекстом, но до вокального идеала не дотянул
Фото: Salzburger Festspiele / Monika Rittershaus
Зальцбургский фестиваль впервые в своей истории обратился к малоизвестному произведению Франца Шуберта — опере "Фьеррабрас" (1823). Эпическое действо о противостоянии паладинов Карла Великого и мавров поручили ставить знаменитому режиссеру Петеру Штайну, который превратил оперу в трогательно-музейную фантазию на тему старинного театра. Рассказывает СЕРГЕЙ ХОДНЕВ (AD).
При жизни Шуберта "Фьеррабрас" так и не был поставлен, только в 1988 году покойный Клаудио Аббадо устроил полноценную премьеру оперы в венской Штаатсопер, и с тех пор немецкоязычные театры несколько раз за нее брались. Последней, кажется, была давнишняя постановка Клауса Гута в Цюрихской опере, прежней вотчине уходящего зальцбургского интенданта Александра Перейры. Что, надо думать, и объясняет нынешнее появление "Фьеррабраса" в афише фестиваля, хотя при желании красивых поводов для этого начинания можно придумать еще предостаточно. Все ж таки, с одной стороны, раритет, да и колоритный, к тому же с практически злободневным политическим подтекстом и вдобавок украшенный не нуждающимся в разъяснительной работе композиторским именем.
Пожалуй, естественнее всего это начинание смотрелось бы, если бы фестиваль в этом случае сыграл на руку крестовому походу музыкантов-аутентистов на музыку романтизма и пригласил бы дирижером-постановщиком кого-то из этой когорты, как пригласил в этом году Жан-Кристофа Спинози и его барочный ансамбль Matheus на "Золушку" Россини. Но дирижировал Венскими филармониками в результате маэстро Инго Мецмахер, подавший нехитрую шубертовскую мелодику и незатейливую оркестровку совсем уж простодушно. Состав подобрали качественный, местами даже и чудесный — работы сопрано Юлии Кляйтер (Эмма, дочь Карла Великого) и тенора Беньямина Бернхайма (рыцарь Эгинхард) по красоте свежих полетных голосов и музыкальности вполне можно назвать гордостью этого спектакля. До идеала, впрочем, даже и при умеренной сложности вокальных партий состав не дотянул, причем слабыми звеньями оказались более знаменитые солисты. Вокальная форма Доротеи Решман, вулканически пламенно, да только неаккуратно спевшей мавританскую принцессу Флоринду, увы, проблемна, натужные и откровенно некрасивые верхние ноты Михаэля Шаде (ее брат Фьеррабрас) не лучше.
Петеру Штайну уже в третий раз за последние годы пришлось выступать на фестивале под знаменами консервативно-костюмной режиссуры, но в случае "Фьеррабраса" эти старомодные постановочные интенции он довел до таких крайностей, уже не прямолинейных, а стилизаторских, что в спектакле любопытным образом появилось отдельное эстетическое достоинство.
Либретто оперы — наивно-бидермейеровское прочтение средневекового эпоса — сейчас кажется балансирующим на грани пародийности. Магометанская царевна Флоринда, влюбленная в рыцаря Роланда, отважно освобождает христианских паладинов, которых ее отец коварно заточил в зиндан, в самый неожиданный момент вспомнив о том, что под полом тюремной камеры спрятано оружие. Благородный до паточности мавр Фьеррабрас, оказавшийся в плену у императора франков, совершает чудеса самоотречения ради прекрасной Эммы, с тем чтобы в конце концов она вышла замуж за другого, а его, Фьеррабраса, наградили приемом в ряды воинов Карла Великого.
Постановочная команда Штайна (декорации делал Фердинанд Вегербауэр, костюмы — Анна-Мария Хайнрайх), честно приняв к сведению эту драматургию, в целом показала оперу примерно такой, какой она могла бы выглядеть на венской сцене в 1823 году. С пышным квазиисторическим гардеробом, с расписными холщовыми декорациями, которые с упоительным музейным шиком изображают то франкские королевские палаты, то садовые кущи, то мавританские дворцовые аркады, то умеренно мрачную тюремную башню. Христиане с ног до головы в серебристо-белом, мавры — в черном: это, пожалуй, выглядело бы совсем банальным ходом, если бы не то обстоятельство, что спектакль весь черно-белый. И декорации, и даже занавесы расписаны по белому как бы гравюрным штрихом, отчего сцена становится похожей на ожившую иллюстрацию из книги XIX века,— как будто бы нехитрый прием, который, однако, крайне редко с такой эффективностью появляется в современных постановках. И успокоительное ретроградное зрелище превращается в эстетскую игру. Для главного оперного фестиваля в мире, пожалуй, слишком комнатную, но по крайней мере ловкую.