«Незаметные убийства»
Илья Фальковский
Небольшая книга художника, журналиста и политического активиста Ильи Фальковского — простой и важный текст. Она посвящена убийствам мигрантов. Мы слышим о них в новостях — "трое молодых людей убили дворника" и т.д.— но, в отличие от преступлений политических или связанных с бизнесом, никогда особенно не думаем, кто были эти люди — ни жертвы, ни убийцы. Если эта тема волнует нас, то только в формате тревожной статистики.
Фальковский пытается сбить читателя с этого восприятия — тонкими средствами, не впадая в обличительную панику, в общие места. Его книга — коллаж из свидетельских показаний по делу неонацистской группировки "НСО-Север", совершившей в 2007–2008 годах около 30 убийств людей "неславянской внешности". Группировка, "национально-социалистическое общество" — это на самом деле громко сказано. Встречаются несколько приятелей, решают развлечься, видят прохожего, убивают. Люди вокруг пытаются помочь жертве, обычно не успевают. Такой сюжет почти у всех этих историй, чудовищно обыденных. Идеология кажется в них почти случайным поводом для кровопролития. Только лидер группы юноша по фамилии Апполонов произносит слова вроде "совершить акт национального возмездия", "услышать голос крови". Но за этой патетикой будто бы не стоит ничего кроме скуки и жажды насилия.
В основе "Незаметных убийств" — показания на финальных судебных заседаниях, они предельно сухи. Тут нет места истерике, страху, проповеди, попыткам оправдания. Только факты, действия, скупые свидетельства — как во французском "новом романе". Эти убийства банальны, они кажутся рефлексами, и как рефлексы, а не поступки описываются. Именно от этой безэмоциональности — сильнейшее впечатление. Она как бы закрепляет факт смертей, их неоспоримость. От нее не спрячешься, как от статистики, и не отмахнешься, как от назойливого пафоса.
Книга Фальковского — безусловно политическая, но некоторым особенным образом. Потому что факты социального насилия отделены в ней от привычных нам политических разговоров, успокаивающих обобщений. В 1920-х это назвали бы литературой факта. И — как верили ее теоретики — сухой, правильно поставленный факт работает сильнее ста колонок.
Издательство Common place
«Коллективная чувственность. Теории и практики левого авангарда»
Игорь Чубаров
Советский авангард — одно из немногих общепризнанных достижений русской культуры. Несмотря на этот вполне неоспоримый факт, по-настоящему значительных книг, вдумчивых исследований о нем написано до крайности мало. Будто наследуя позднесоветской опасливости к радикализму, люди, пишущие об авангарде, пытаются говорить о нем средствами традиционного искусство-/литературоведения, бесконфликтно вписывать в историю (травматическим разрывом с которой авангард себя мыслил). Либо же — что еще хуже — бестолково-романтически имитируют сами практики авангардного письма. Третий высокоскептический путь — невовлеченный структуралистский анализ, но и его лучшие образцы сейчас кажутся ограниченными, утомляют. В этом смысле книга культуролога и философа Игоря Чубарова — важный прецедент: попытка говорить об авангарде не так, как принято, а так, как этого требует материал и сейчас возникающее новое его восприятие.
Подход Чубарова — можно сказать, реактуализирующий, раз-архивирующий. Авангардные практики интересуют его как все еще возможные, работающие стратегии освобождения. Не от истории искусства, конечно же, но освобождения социального. Как методы обращения с разлитым в обществе насилием, способы присвоения и воспроизведения этого насилия искусством и — победы над ним. Как варианты утопии — сотрудничающей и конкурирующей с большевистским проектом — своего рода психологической утопии чувств, в которой индивидуальный субъект не подчиняется неразличимой и бесчувственной массе, наоборот — сама масса и становится чувствующим субъектом.
Берясь за эту книгу, стоит учитывать две вещи. Во-первых, она написана философом, это определяет ее достоинства и недостатки. Чубаров отказывается от проклятых своими героями родословных, генеалогий и классификаций ("Ломоносов роди Державина, Державин роди Жуковского, Жуковский роди Пушкина", как писал Тынянов), но чересчур увлечен вписыванием авангардистских идей в дискурс современной философии, их, скажем так, сравнительным утяжелением — будто сам считает свой объект слишком легковесным, необоснованным. Во-вторых,— и это свойство во многом уравновешивает первое — "Коллективная чувственность" написана человеком чрезвычайно пристрастным. Чубаров будто бы продолжает борьбу за авангард. Так, он вновь и вновь ниспровергает известную концепцию Бориса Гройса о том, что сталинский проект был преемником, логичным развитием авангардистского, обвиняет того в некритической либеральной ангажированности. Чубаров же, зная о поражении футуристов и конструктивистов, считает, что авангард не вполне закончен, верит в возможность, скажем так, революционного усвоения (и присвоения) его находок и чувствований.
Впрочем, эта книга — прежде всего, конечно, не философское эссе и не политический манифест, а вполне вдумчивое исследование. Его герои — не только Кандинский, Шкловский, Крученых, Вертов, но и не самые очевидные в контексте революционного искусства фигуры — Андрей Белый, Густав Шпет, Николай Евреинов. Самые интересные же фрагменты посвящены "производственничеству" — наиболее радикальному выходу советского авангарда 20-х за свои институциональные пределы, утопической версии массового искусства, полностью слитого с социальной жизнью. В этой не очень хорошо исследованной теме Чубаров точно незаменим, и читать его стоит, несмотря на некоторую путанность стиля.
Издательство «Высшая школа экономики»