Холодное лето апокалипсиса
«Испытание» Александра Котта
«Испытание» Александра Котта — скандальный победитель минувшего «Кинотавра», самый конформистский выбор жюри, завещавшего смотреть в будущее,— выходит в российский прокат. Красивый, но по-вгиковски архаичный фильм об испытаниях ядерной бомбы в Семипалатинске. Без слов, но с музыкой Айги.
Посреди поля стоит грузовик. В кузове лежит казах и смотрит в небо. Полежит — и поедет дальше, к своему домику в степи, где ведет размеренную уединенную жизнь вместе с дочерью. Дочь следит за тем, чтобы он был сыт и ноги не мерзли. Время от времени встречается в поле с лихим юношей-чабаном, который катает ее на лошади. Однажды во дворе материализуется русский паренек с фотокамерой, сделает снимок и исчезнет, чтобы возвращаться как можно чаще. Таким было начало августа 1953 года в Семипалатинске. Что было потом — написано в учебниках.
История создания «Испытания» гласит: однажды Павел Чухрай написал сценарий многомиллионного исторического блокбастера об испытаниях ядерной бомбы в Семипалатинске. Он долго лежал у продюсера Игоря Толстунова, который никак не мог набрать достаточное количество миллионов, а потом вконец отчаялся и отдал его Александру Котту, автору монструозной «Брестской крепости», давно мечтавшему снять полный метр без слов. Так из эпической исторической реконструкции «Испытание» превратилось в камерную лирическую зарисовку об апокалипсисе.
Два месяца назад победа «Испытания» на «Кинотавре» вызвала всеобщее бурное негодование — не из-за того, что картина отличалась какой-то особенной чудовищностью, просто на фоне огромного количества талантливого молодого кино, живого, стремящегося в реальность, выбор победителя казался несколько странным. «Испытание» действительно страшно старомодно — это очень медленное, очень красивое, предельно искусственное кино, стремящееся считать себя скорее кинопоэзией, нежели просто «фильмом». Оно предназначено не для того, чтобы смотреть,— его надо созерцать. Течет вода, растет трава, встает и заходит солнце, медленно плетется по полю из одного кадра в другой грузовик, девушка плетет косы — каждый кадр хоть на стенку вешай, в крайнем случае печатай на фотообои. Котт упражняется в азиатском кино и восточной поэзии, чрезмерной и торжественной, лиричной и неторопливой. Повторяются одни и те же образы, возникают и исчезают банальные метафоры, история любви складывается из набора простых ситуаций, рифмующихся друг с другом или почти дословно дублирующихся. Снова и снова девушка встречает в поле чабана и тот катает ее на лошади, снова и снова то в одном, то в другом окне возникает белобрысая голова паренька, дважды сойдутся они в кровавой схватке за ее любовь. С красоты начинается ужас — эти ожившие картины, меланхолично сменяющие друг друга, мягким убаюкивающим шепотом рассказывают историю про смерть отца, войну за любовь и ласково окутывающий все на своем пути смерч ядерного взрыва. Частный апокалипсис становится универсальным. Красота убивает. Схожую по темпу и отношению к жизни историю рассказывал Бела Тарр в «Туринской лошади».
Подкупает то, насколько искренне Котт относится к своим героям: ему действительно нравится подолгу смотреть, как они улыбаются, смотрят на свое отражение в колодце или просто пьют чай. Как легковесен русский парень и основателен чабан. Как казах ест солнце. Как горит огонь и течет вода. Еще ему нравится сплетать все это в историю — незамысловатую и бессловесную. Бытие конечно, мы обречены, смысл — в созерцании. Все так, но этот архаичный набор открыток кажется слишком герметичным для того, чтобы трогать истинностью или вызывать хоть какие-то чувства, кроме упоения красотой окружающего мира, показанного на экране. С тем же успехом можно выйти в поле и полтора часа смотреть по сторонам, с одной только разницей — у вас не будет саундтрека Айги.