"Лечение рака молочной железы — это наша миссия"

Ненад Павлетич, генеральный директор российского подразделения компании "Рош", ставит перед компанией в России амбициозную цель — содействовать всеми силами, способами и средствами тому, чтобы сделать максимально доступным лечение рака молочной железы.

— Как вы относитесь к обвинениям в адрес биг фармы (так принято называть группу крупнейших мировых фармкомпаний, во многом определяющих мировой фармрынок) о том, что крупнейшие фармкомпании мира диктуют ценовой беспредел? То есть ценовую политику, с которой вынуждены соглашаться национальные службы здравоохранения по всему миру?

— Это вопрос непростой. Какова должна быть оптимальная цена на лекарства? Затраты на создание одного инновационного препарата составляют $2,5 млрд. Сюда входят затраты на поиск и разработку новой молекулы и на клинические исследования. Успешность разработки молекул в фарминдустрии — 6-8%. Это значит, что лишь одна из 15 молекул приходит на рынок. Дальше идут затраты на информирование врачей, общества о новых препаратах, новых схемах лечения. Еще существуют затраты, которые обусловлены самим применением препаратов. Сейчас биг фарма развивает так называемую таргетную терапию, которая требует серьезных вложений в развитие диагностики. Она необходима, чтобы определить, для кого из пациентов данная терапия будет наиболее эффективна. Все эти затраты учтены в цене препарата. Стоимость препарата зависит и от того, насколько он помогает решить проблему конкретного заболевания. А также насколько приносит пользу экономике страны, снижая, например, инвалидизацию и возвращая пациентов в разряд трудоспособного населения. В европейских странах очень развита система оценки экономической эффективности препаратов.

— Насколько универсален в данном случае ваш личный опыт работы в качестве президента компании "Астра Зенека Россия" по локализации, строительству завода в России, по выпуску препаратов?

— Если речь о препаратах так называемой primary care — для лечения заболеваний в области кардиологии, гастроэнтерологии, пульмонологии, то строительство завода — это оправданная инвестиция. Говоря о локальном производстве препаратов "Рош", биологических препаратов с очень сложным процессом производства, то строительство завода только для рынка России является, во-первых, нерентабельным, а во-вторых, сложно осуществимым с технической и технологической точек зрения. Именно поэтому препараты "Рош" производятся всего на трех производственных площадках, при этом удовлетворяя потребность всего мира. Это позволяет обеспечить рентабельность производства и, что более важно для нас, гарантию качества препаратов, которые мы поставляем пациентам. Пока мы в сотрудничестве с нашими партнерами переносим в Россию фазу производства двух препаратов — fill and finish. Думаю, что в конце следующего года это производство заработает.

— О чем идет речь?

— О производстве двух наших главных препаратов — ритуксимаба и трастузумаба. Они уже упаковываются в России, а сейчас, как я сказал, идет работа над запуском фазы fill and finish. У нас уже есть российский партнер, с которым мы не первый год работаем по выпуску препарата мабтера. Это компания "Фармстандарт". Мы очень довольны качеством их работы. Но это не только вопрос рентабельности, хотя мы коммерческая компания и не можем не думать о возвращении инвестиций. Гораздо более важный момент — качество наших препаратов.

— Могу ли я сделать вывод из ваших слов, что уже рассматривался вопрос о переносе полного цикла в рамках компании "Фармстандарт"?

— Вопрос о полном цикле не рассматривался, поскольку, как я уже говорил, если мы хотим гарантировать качество препарата, это сделать невозможно. Перенос же производства биологических препаратов — это очень трудоемкий и затратный по времени процесс: он может занимать до пяти лет. Например, сотрудничество с компаниями "Р-Фарм" и "Фармстандарт" по локализации отдельных стадий производства длится уже три года. В компании "Рош" существуют высокие стандарты качества, поскольку мы хотим гарантировать пациентам и врачам качество наших препаратов. Пока мы можем это делать, только если препараты производятся на наших площадках.

— А как тогда быть с биологическими препаратами, которые выпускает российская фармкомпания "Биокад"? Именно в рамках полного цикла. Получается, они смогли наладить рентабельное производство?

— Я не знаю, какую технологию и какие стандарты использует в своем производстве "Биокад". Этот вопрос лучше задать им. Когда мы оценивали возможность открытия локального производства, то с нашими требованиями к качеству для переноса полного цикла (от субстанции до упаковки) для нас это оказалось нерентабельным.

— В российском лекарственном портфеле "Рош" 37 препаратов. Какова будет тенденция — на уменьшение этого портфеля или на увеличение?

— Однозначно на увеличение. За последние полтора года мы зарегистрировали четыре новых препарата. Еще 27 новых молекул находятся во второй и третьей фазах клинических исследований. Новые препараты еще долгие годы будут находиться под патентной защитой, а некоторые, которые давно на рынке, скоро эту защиту утратят.

— А когда мабтера (МНН — ритуксимаб) потеряет патентную защиту?

— Уже утратила в этом году.

— И есть спад в продажах?

— Есть.

— Большой ли?

— Большой.

— То есть получается, что запуск производства ритуксимаба на "Биокаде" был коммерчески правильно просчитан и подгадан именно под окончание патентной защиты вашей мабтеры?

— Я думаю, что так. Это стандартная ситуация: когда выходит дженерик или биоподобный препарат, оригинальный продукт всегда теряет долю рынка.

— Из 37 ваших препаратов, которые сейчас в российском лекарственном портфеле, 19 под патентной защитой. У скольких из них закончится защита в ближайший год-два?

— Три или четыре препарата утратят патентную защиту.

— И потери будут, вы прогнозируете, такие же, как по мабтере?

— Это зависит от того, сколько к этому времени будет зарегистрировано биоподобных препаратов. Если они придут на рынок, потери неизбежны. Если биоподобных препаратов не будет, то жизненный цикл препаратов, потерявших патентную защиту, может быть продлен. Повторюсь, это нормальная ситуация для фармацевтической отрасли. На рынок выходит оригинальный препарат; когда действие патента истекает, на рынок выходят его аналоги.

— И так происходит на всех национальных рынках?

— На большинстве.

— А есть ли данные, когда заканчивается патент, какая доля теряется на мировых рынках в принципе? Например, мабтеры.

— Например, в США — 95%.

— 95% потери? А в России?

— В России — 60-70%.

— Это много.

— Много. Поэтому наша задача — выводить на рынок новые препараты и таким образом развиваться дальше.

— Есть же статистика, что звездный час фармации пришелся на 1960-1970-е годы. А потом этот процесс пошел на спад. Кризис научных идей?

— Новые препараты развиваются по потребности. В наше время активно идет работа над препаратами, которые призваны помочь при лечении заболеваний, решение для которых еще не найдено. Например, сейчас в мире в разработке находится примерно 1,5 тыс. молекул для лечения рака. Так что я бы не сказал, что стали разрабатывать меньше лекарств. Возможно, в прошлом десятилетии был некоторый спад активности в этой области, но исследования в области генетики дали возможность разработать таргетные препараты, которые, на мой взгляд, являются будущим фармы.

— В разрабатываемом портфеле молекул "Рош" 60% препаратов таргетные. Это очень серьезная цифра. Но до рынка через 5-10 и более лет дойдет несколько процентов, может быть, меньше. К тому времени появятся новые заболевания, которые потребуют новых персонализированных лекарств. Карусель бесконечна. Впечатление, что смерть как бы постоянно выигрывает эту гонку.

— Сегодня средняя продолжительность жизни в Европе составляет 81 или 82 года. У детей, которые рождены сейчас, прогнозируемая продолжительность жизни 100 лет. Это в том числе благодаря достижениям медицины. Я не уверен, что смерть выигрывает гонку, по крайней мере наша задача и работа — с ней бороться. Постоянно будут открываться новые заболевания, мы будем искать для них решения. Но я уверен, что некоторые заболевания, которые сегодня мы считаем неизлечимыми, через десять лет станут хроническими.

15 лет назад пациентам с диагнозом СПИД нужно было принимать 15 таблеток в день и продолжительность их жизни была невелика. Сегодня они принимают одну таблетку в день и живут долго, зачастую умирая от сопутствующих заболеваний, а не от СПИДа. Так что если бы нам кто-нибудь сказал в начале 1990-х, что так будет уже в 2014 году, большинство бы подумало, что это очень амбициозный человек. Не для всех заболеваний будут найдены решения. Например, в заболеваниях центральной нервной системы (ЦНС) еще очень много вопросов, на которые у нас нет ответов. Но я уверен, что со временем ситуация изменится. Когда? Не знаю. Давайте поговорим об этом лет через 15-20.

— Скорее всего, уже, наверное, не будет таких массовых эпидемий, которые уносили миллионы жизней, опустошали Европу в Средние века, и даже после Первой мировой войны от "испанки" умерло больше, чем во время войны. Но появилось ощущение, что орфанные, редкие, заболевания в сумме уже дают эпидемию.

— Я не думаю, что есть эпидемия орфанных заболеваний, просто с развитием диагностики мы стали больше их диагностировать и лучше понимать.

— Сегодня преизбыток информации о препаратах, способах их применения, например в интернете. И даже порой конкретный врач, к которому пришел конкретный больной с непонятным диагнозом, не знает, какое решение принять. Потому что он не успевает за всеми инновациями фармкомпаний.

— Да, вы абсолютно правы. И нам, как фармкомпании, необходимо помочь врачам этот огромный пласт информации структурировать, чтобы врач четко понимал, как наш препарат надо использовать. И пациентам сегодня нужно гораздо больше информации. Они тоже хотят знать, какой препарат принимают.

— И каким может быть решение этой проблемы?

— Решения, которое бы удовлетворило всех, пока нет.

— Персонализированная медицина, о которой говорит фарма, как мне кажется, существует пока только на уровне фармы. Фарма выводит на рынок новые препараты, и к нам, в Россию, но медицина не успевает — получается, что фарма идет впереди реального здравоохранения. Происходит разрыв. То есть персонализированные лекарства требуют персонализированной медицины, а этого нет.

— Тут, возможно, вы тоже правы. Но таргетная терапия вышла на тот уровень, который существует сегодня, всего три, четыре, может быть, пять лет назад. Она еще не совсем внедрена во всех областях медицины. Лидер в этой области — онкология. Нужно время, чтобы все это так же заработало в других областях. Я думаю, что на нас как биг фарме тоже лежит большая ответственность за это. За то, какие инвестиции будут сделаны в обучение врачей, медицинского сообщества о новых таргетных препаратах. Я думаю, что ваш вопрос очень правильный и в долгосрочной перспективе. Как сделать, чтобы знания об этих препаратах врачи получали уже университете. Чтобы молодые врачи уже при обучении получали полную информацию, что такое таргетная терапия и как ее применять.

Например, в "Рош" направление персонализированной медицины хорошо развито. У нас есть препараты, и есть диагностические тесты, с помощью которых можно определять пациентов, для которых наши препараты будут эффективны. Мы поддержали создание целой сети морфологических лабораторий (их более 80 по всей России), в которых проводится дополнительная диагностика для уточнения диагноза. Мы также поддерживаем ведение регистров онкологических пациентов, которые позволяют оценить потребность в наших препаратах. Помимо этого мы активно инвестируем в обучение специалистов и тесно сотрудничаем в этой области с различными медицинскими сообществами. Российские врачи принимают участие в клинических исследованиях наших препаратов в третьей и даже второй фазах, чтобы еще на ранних стадиях разработки быть вовлеченными в процесс создания инновационных лекарств.

— То есть с одной стороны, как я понимаю, для компании это миссия, а с другой стороны это коммерческая необходимость?

— Мы коммерческая организация. Чтобы иметь возможность вкладывать в разработку новых лекарств, мы должны получать прибыль от уже выведенных на рынок лекарств. Это миссия нашей компании — разрабатывать препараты, которые будут отвечать завтрашним потребностям пациентов.

Мы сейчас выводим на рынок много новых препаратов. Наша главная задача — чтобы они стали доступны для пациентов. Врачи и пациенты должны знать о новых возможностях лечения, которые они дают.

— Какова на сегодняшний день российская доля "Рош" в глобальных продажах компании?

— 1,5%.

— За последние несколько лет она не изменилась?

— Нет.

— У вас есть какой-то свой внутренний менеджерский амбициозный план увеличить эту долю?

— Да, конечно есть. Если вы посмотрите европейскую статистику по раку молочной железы, то там до 90% пациентов получают терапию инновационными таргетными препаратами. В России эта цифра в несколько раз меньше. И одна из целей, которые я перед собой ставлю,— изменить это соотношение. Потому что у пациенток с этим заболеванием есть действительно много шансов, что лечение будет успешным. Если это получится, от этого выиграет не только компания "Рош", но прежде всего пациенты, их семьи.

— Если я правильно вас понял, то вы хотите, чтобы лечение рака молочной железы в России стало таким же доступным, как в Европе? Вы действительно ставите перед компанией в России такую задачу?

— В целях нужно быть амбициозными. Лечение рака молочной железы — это наша миссия. У нас есть препараты, которые принципиально изменили подход к лечению этого заболевания. Поэтому, да, я ставлю перед собой и перед компанией такую задачу. Конечно, усилиями одной компании это будет сделать сложно. Поэтому мы рассчитываем на поддержку наших партнеров.

— Очень амбициозная программа. Я вообще не очень понимаю, как это может сделать одна коммерческая компания без участия государства.

— Значит, будем искать способы сотрудничества с государством.

— Сколько лет вы на это отводите? Чтобы понять, что что-то получается?

— Это вопрос "на миллион долларов". Это невозможно сделать за год или за два, это долгосрочный процесс, я надеюсь, что через десять лет уровень диагностики и доступности лечения, если мы говорим о раке молочной железы, будет приблизительно как в Европе. По крайней мере я буду доволен, если через десять лет произойдут такие изменения. Я смогу себе сказать, что я сделал в жизни что-то, чем могу гордиться.

— Очень хороший ответ, очень трезвый. Если считать, что первые 100 дней в компании привели вас к формулировке такой задачи и программы, можно сказать, что вы не зря провели 100 дней в компании "Рош".

— Я надеюсь, что это так.

— С сентября 2010 года вы были президентом компании "АстраЗенека Россия"? Под вашим руководством компания в России росла в среднем на 20% в год и был запущен производственный проект локализации в Калужской области (под $200 млн инвестиций). И насколько я знаю, вы сами оценивали результаты своей работы в России в те три года "как великолепные". Но в ноябре 2013 года вы согласились возглавить подразделение "АстраЗенека" в Северной Европе и странах Балтии. И вот через несколько месяцев возвращаетесь? Стокгольм не понравился, потянуло в Москву? Или просто предложение "Рош" было таким убедительным, что от него было невозможно отказаться?

— Я не столько вернулся в Россию, сколько пришел в компанию "Рош". Меня привлек портфель инновационных таргетных биопрепаратов, которого нет ни у одной другой компании. Уже сейчас препараты "Рош" дают возможность перевести онкологические заболевания в состояние устойчивой ремиссии и пациенты живут по пять-шесть лет и более даже с метастатической формой. А если мы успешно выведем новые препараты на рынок в ближайшие пять лет, эти показания еще улучшатся и люди будут умирать от чего угодно другого, но не от рака. Я хочу иметь к этому отношение.

— Но как сделать так, чтобы эти препараты пришли в практическую медицину?

— Должна быть адекватная финансовая поддержка государства. Если у пациента кардиологическое заболевание, он в состоянии заплатить 100-150 руб. в месяц за высококачественный статин, произведенный по GMP-стандартам. Но если у него онкологическое заболевание, это совсем другие деньги.

— Да, совсем другие. На порядок — до $50-100 тыс. в год.

— Проблема в том, как профинансировать лечение. И это одна из самых больших проблем не только в России. Практически каждый год на рынок выходят препараты, которые по эффективности превосходят существующие. И часто лечение нужно продолжать именно ими. Соответственно, опять встает вопрос доступности. Для его решения нужна какая-то новая модель взаимоотношений между государством, врачами, фармкомпаниями и пациентами.

— То есть, вы как менеджер и как человек хотите найти какую-то модель, которая позволит хотя бы частично продвинуться на этом пути. Правильно я понимаю?

— Да. Если нам это удастся, то выиграют все: и пациенты, которые будут выздоравливать, и государство, которое будет эффективно тратить деньги налогоплательщиков. И, как фармкомпания, мы будем довольны, поскольку возврат инвестиций позволит вкладывать деньги в разработку новых лекарств.

— Как бы не получилось так, что вы ушли далеко и зовете медиков, а они не знают, как и куда идти...

— Сейчас нам сложно представить, что рак будет излечим, а через 20 лет это может оказаться чем-то совершенно очевидным.

Беседовал Владислав Дорофеев