Портрет художников в юности
Григорий Ревзин о выставке «Бумажная архитектура. Конец истории»
В ГМИИ имени Пушкина открывается выставка «бумажной» архитектуры «Конец истории», куратор Юрий Аввакумов. О бумажных архитекторах позднесоветской эпохи и о том, почему наше время не производит способности мечтать,— Григорий Ревзин
Бумажная архитектура — художественное явление 80-х — 90-х годов. Тогда примерно 20 молодых архитекторов, в основном выпускников Московского архитектурного института, стали участвовать в международных концептуальных архитектурных конкурсах, прежде всего — японских, и выигрывать. По много раз подряд: Михаил Белов получил больше 20 премий, Александр Бродский и Илья Уткин — с десяток, Михаил Филиппов и Тотан Кузембаев — по нескольку раз, остальные по одному-два раза. Само по себе это было ново, поразительно и воодушевляюще. С 30-х годов советские архитекторы международных конкурсов не выигрывали (как и теперь), тут же появилось нечто вроде новой школы. Потом прошло.
Герои истории были молодыми людьми, им предстояло прожить жизнь, а ее трудно проживать без средств в обществе потребления. На фоне лужковского строительства соблазн решить вслед за крепкими хозяйственниками, что картинки — вещь эфемерная, а ты пойди дом построй, был велик, в том числе и в денежном выражении. Кроме того, концептуальное проектирование в конце советских времен было построением утопии, альтернативной утопии СССР, а коммунистическая утопия — вещь большая, хотя бы потому, что определяла жизнь многих людей многих поколений. Выстраивать такую индивидуальную альтернативу и рискованно, и захватывающе. А выстраивать индивидуальную альтернативу деньгам — это дело иное, требующее склонности к аскетическому прозябанию в тишине.
Из бумажников вышел один большой художник — Александр Бродский и один большой куратор — Юрий Аввакумов, а остальные с разным успехом занялись реальным проектированием. В разгар строительного бума это резко улучшило их материальное положение, и выбор казался очевидным. Сегодня он больше под вопросом — еще пара лет санкций, и окажется, что не осталось ни денег, ни той славы, которая свалилась на голову в молодости.
Александр Бродский, Илья Уткин. "Стеклянная башня", 1984-1990 годы
Выставка отчасти — "конец истории" именно в этом смысле, коллективный портрет художников в юности, рассмотренный в шестидесятилетнем возрасте. Возможно, от бумажной архитектуры как школы не осталось бы особых следов — только эпизод в биографии нескольких состоявшихся людей. Как, скажем, не осталось памяти о концептуальном проектировании советских 1960-х — есть герои, но нет хора. Но бумажникам повезло.
Среди них оказался Юрий Аввакумов. Он собрал из работ друзей корпус бумажников и стал делать выставки, каталоги, лекции — превратил эпизод биографии в художественное явление. Все это, надо сказать, со вкусом, может быть несколько более утонченным, чем большинство работ его товарищей, которые все ж таки тогда, в свои 25 лет, в массе были не слишком художественно искушенными. Выставок прошло, наверное, больше полусотни — в Нью-Йорке, Лондоне, Париже, Милане, Токио и, разумеется, в Москве и Петербурге. Аввакумов и сам вырос в Куратора с большой буквы, и бумажников вырастил. Селим Хан-Магомедов, самый авторитетный историк советской архитектуры, как-то сказал, что по мировому счету в ХХ веке в России было три вещи — русский авангард, сталинская классика и бумажная архитектура, и я с ним согласен, но это работа Аввакумова. Не будь его, мировой счет закончился бы на раз-два.
После десятков выставок выработался канон. Обычно это делается к какой-нибудь дате из славной истории бумажников, показывают 50-70 их работ плюс несколько вещей из истории концептуального проектирования — чаще советские 20-е, иногда что-нибудь из наследия Ecole des Beaux-Arts или итальянские визионеры эпохи барокко — плюс концептуальное название. Нынешняя выставка называется "Конец истории", на ней 76 работ бумажных архитекторов плюс Пиранези, Валериани, Гонзаго и Кваренги из коллекции самого ГМИИ — то есть традиционный продукт. Что, вероятно, соответствует специфике музея — рядом с египетскими мумиями чего ж рушить каноны, тем более собственные? Отличие, кажется, только в том, что она ни к чему особенному не приурочена — нет специальных дат, никакого видимого подтекста. Разве вот что директор ГМИИ Марина Лошак пригласила Юрия Аввакумова работать над проектом реконструкции музея, и, даст бог, из этого выйдет что-нибудь путное.
Вячеслав Мизин. "Музей космонавтики", 1990 год
Наверное, можно говорить о судьбе отдельных героев. Искать, скажем, в ранних вещах Бродского, еще в соавторстве с Уткиным, начала того изумительного, на мой вкус, таланта, который развернулся потом. Смотреть, что из опыта бумажной архитектуры смогли перенести в свое реальное строительство ставшие большими мастерами Михаил Белов и Михаил Филиппов. Удивляться тому, что и Вячеслав Мизин, тот самый создатель группы "Синие носы", успел в юности поиграть в бумажную архитектуру. Скорбеть над судьбой рано ушедшего Владимира Тюрина. Но все это несколько не к месту. Каждому из состоявшихся героев были посвящены уже свои выставки, статьи и монографии, а тут — феномен целиком, странный эпизод, ставший вдруг историей русской архитектуры как какой-нибудь ВХУТЕМАС или "Мир искусства".
Это такой эпизод, когда 20 человек просто мечтают. Это кажется так естественно, что даже не приходит в голову изумиться. Ну в самом деле, мечтания свойственны юности, да тут еще и советская власть. После института можно только в какой-нибудь Жилбылпроект проектировать типовой курятник для синих сухопарых кур. А чего ж еще делать-то, как не мечтать? Ну вот и родилось.
Cтранный эпизод, ставший вдруг историей русской архитектуры как какой-нибудь ВХУТЕМАС или «Мир искусства»
Но это становится изумительным, когда способность мечтать атрофируется — а у нас сегодня как раз такие времена. Бумажники не были сколько-нибудь едины в смысле предлагаемых им альтернатив реальности — Бродский и Уткин строят мир пиранезианского экзистенциализма, Белов — нонконформистского театра, Аввакумов — пассеистического авангарда, полного любования 20-ми годами, Филиппов — мирискуснического Петербурга, роднит их только то, что все это художественно убедительные альтернативы наличному положению вещей. Давайте осознаем то обстоятельство, что мы больше альтернатив строить не умеем. Просто в качестве примера — он яркий. У нас случилась Новая Москва — там строят и строят. Новая Москва есть, мечты о Москве нет вовсе — строят там квадратные километры брежневских микрорайонов. Никому не приходит в голову, что Новая Москва — она вообще-то новая не потому, что прирезалась территория, а потому, что можно построить какой еще не было, что она не южнее нас находится, а в будущем. У московской власти мечта, что там будет все мобильно и комфортно, как в Бутово, у девелопмента — что много квартир, как в Бутово, у населения — что все будет как в Бутово, только на одну комнату больше. Невероятный полет мысли.
У нас время, лишенное способности произвести из себя что-то иное по отношению к существующему миру. Я имею в виду всерьез иное, не по принципу, что вот сейчас забор между нами и соседями проходит здесь, а мы мечтаем, как его сдвинем и сделаем повыше, чтобы не сунулись. Безальтернативность — интересное свойство общества, уничтожившего конкуренцию. У нас она, впрочем, называется единством, и мы это дело ценим. В качестве издержек этой ценности развивается импотенция в сфере производства мечты. А как это у них получалось? Как так было устроено? Что за заяц в голове сидел? Нынче самые рискованно отвязанные умы могут воспарить и возмечтать, чтобы все было как в 1970-е, мы бы вот ели колбасу, а нас бы вот все боялись. А уж серее Брежнева у нас в истории места не было.
Не стоит переживать, что этот нарисованный тогда мир не состоялся, что из большинства бумажников не получилось тех гениев, которых обещали их ранние рисунки, а из кого получилось что-то — так совсем не то. В обществе, не способном произвести из себя мечту, те, что были произведены за просто так, от щедрости таланта — это поразительное богатство. Ну ладно, "конец истории", понятно, но спасибо, что она была. И спасибо тем, кто еще есть.
ГМИИ им. А.С. Пушкина, с 24 февраля до 10 апреля