«Доколе он не раскается»

24 февраля 1901 года в официальном органе Святейшего правительствующего Синода — журнале "Церковные ведомости" — было опубликовано Определение правительствующего Синода об отпадении графа Толстого от церкви. На следующий день оно появилось во всех главных газетах. Суть документа сводилась к тому, что граф Толстой более не является членом православной церкви, так как его публично высказываемые убеждения с этим несовместимы. На практике это означало, что Толстой не может принимать никаких таинств — ни исповеди, ни причастия, ни соборования — и, главное, что он не может быть похоронен по православному обряду.

Публикация Определения в некотором смысле была независимым актом Синода. Инициатором его выступил митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Антоний — под его давлением члены Синода приняли это решение, вопреки воле обер-прокурора Святейшего Синода Победоносцева, который хоть и был злейшим врагом Толстого (в частности, считается, что он карикатурно выведен в образе бездушного циника Топорова в романе "Воскресение"), но считал, что подобная акция только добавит писателю "мученический ореол". Из опубликованной после революции переписки Победоносцева с Николаем II выяснилось, что царь также не одобрял этого шага.

Сообщение об "отлучении" вызвало реакцию разорвавшейся бомбы. Газеты в одночасье оказались завалены письмами читателей, содержавшими проклятия как по адресу "безбожного графа", так и его гонителей. В Синод поступил ряд писем с требованиями об отлучении, потому что их авторы не хотели быть в одной церкви с гонителями Толстого. Даже те представители интеллектуальной элиты, которые считали "заблуждения" Толстого "преступными", высказались в том духе, что бюрократический орган, подобный Синоду, не может отлучать его от Христа.

Позиция Русской православной церкви по отношению к Толстому никогда не подвергалась пересмотру. Когда сведения о том, что во время похорон писателя было все-таки совершено отпевание, проникли в печать, представители духовной академии выступили с заявлением, что "эта церемония не может считаться отпеванием и даже рассматриваться как частная молитва". А век спустя, в 2001 году, когда наследники Толстого обратились в патриархию с просьбой об отмене Определения, им было отказано. В ноябре 2010 года с аналогичной просьбой обращался президент Российского книжного союза Сергей Степашин. На его письмо архимандрит ответственный секретарь Патриаршего совета по культуре и автор бестселлеров Тихон Шевкунов ответил, что отлучение человека, который сам себя отверг от церкви, снято быть не может.

<…> Зовет себя кощунственно христианином даже и Л.Н. Толстой, увлекшийся сентиментальным и мирным нигилизмом. <...> Гуманитарное лжехристианство, с одним бессмысленным всепрощением своим, со своим космополитизмом — без ясного догмата, с проповедью любви, без проповеди "страха Божьего и веры" <...> — такое христианство есть все та же революция <...>; при таком христианстве ни воевать нельзя, ни государством править; и Богу молиться незачем <...>. Такое христианство может лишь ускорить всеразрушение. Оно и в кротости своей преступно.

Тот, кто начнет с того, что полюбит христианство более истины, очень скоро полюбит свою церковь или секту более, чем христианство, и кончит тем, что будет любить себя (свое спокойствие) больше всего на свете, сказал Кольридж.
Я шел обратным путем. Я начал с того, что полюбил свою православную веру более своего спокойствия, потом полюбил христианство более своей церкви, теперь же люблю истину более всего на свете. И до сих пор истина совпадает для меня с христианством, как я его понимаю. И я исповедую это христианство; и в той мере, в какой исповедую его, спокойно и радостно живу и спокойно и радостно приближаюсь к смерти.

Русские люди!
Толстой извратил свою нравственную личность до уродливости, до омерзения. Я не преувеличиваю. <...> Поднялась же рука Толстого написать такую гнусную клевету на Россию, на ее правительство! Да если бы это была правда, тогда Лев Толстой давно бы был казнен или повешен за свое безбожие, за хулу на Бога, на Церковь, за свои злонамеренные писания, за соблазн десятков тысяч русского юношества, за десятки тысяч духоборов, им совращенных, обманутых, загубленных. Между тем Толстой живет барином в своей Ясной Поляне и гуляет на полной свободе.

Не утруждая правительство, можете сделать сами, нетрудно. Этим доставите благо нашей родине и нашей молодежи.
Русская мать.

<...> Граф Толстой ныне совершенно чужд России, и для него совершенно безразлично, будут ли японцы владеть Москвой, Петербургом и всей Россией <...>.
Теперь он выпустил за границей возмутительнейший памфлет против России, с которой он уже окончательно порывает всякие связи. Если он еще живет в пределах России, то это объясняется лишь великодушием Русского Правительства, чтущего еще бывшего талантливого писателя Льва Николаевича Толстого, с которым теперешний старый яснополянский маньяк и богохульник ничего общего, кроме имени, не имеет.

Толстой сказал об этом постановлении: "Если бы я был молод, мне польстило бы, что против маленького человека принимаются такие грозные меры, а теперь, когда я стар, я только сожалею, что такие люди стоят во главе".

Прочитал сейчас указ Синода о Толстом. Что за глупость. Что за удовлетворение личного мщения. Ведь ясно, что это дело рук Победоносцева и что это он мстит Толстому <...> Теперь что же. Может быть, десятки тысяч читали запрещенные произведения Толстого в России, а теперь будут читать сотни тысяч. По смерти похоронят Толстого, как мученика за идею. На могилу его будут ходить на поклонение.

Лопатина была женщина в некоторых отношениях замечательная <...>. Воспроизвожу <...> то, что рассказывала она мне о нем <...>.
Отлучение его от Церкви вызвало взрыв негодования и у людей, окружавших его, и у всех тех, совершенно равнодушных к вопросам Церкви, которые видели в Толстом поддержку своим революционным настроениям. Мне рассказывали, что в те дни весь дом в Хамовниках был полон выражениями сочувствия и подношениями и что сам Толстой будто бы "сидит весь в цветах и кощунствует так, что волосы дыбом становятся". Точно ли, однако, что это событие ничуть не задело его душевно? Все, что я узнала потом, доказывает другое. Про кощунственные места "Воскресения" он сам говорил впоследствии с краской стыда и боли: "Да, нехорошо, нехорошо я это сделал... не надо было..." Когда Сергей Николаевич мучительно умирал от рака щеки, он первый спросил его, не утешило ли бы его причастие? И сам пошел к священнику, звать его к брату. За новую вещь он, говорят, никогда не садился, не перекрестившись.

Акт Синода относительно Толстого я считаю невозможным теоретически, а потому и в действительности как бы не состоявшимся вовсе. Это по следующей причине: Синод и Толстой суть явления разных порядков. Нельзя алгебру опровергать стихами Пушкина, а стихи Пушкина нельзя критиковать алгебраически. <...>
Я понял бы "суд Церкви, высказанный о Толстом", если бы разъяренная улица, оскорбленная его учением и тезисами, разорвала портрет его, запретила произносить его имя, выгнала бы его из пределов земли своей. Это — "суд церкви", judicium Ecclesiae (="собрания народного"). Но бумага Синода о Толстом? Вот уж "молния", которая не жжет и не поражает.

<...> За эту самоотверженную проповедь величия и силы евангельского учения, истинной его жизненности и вечной красоты я и назвал Толстого великим усопшим проповедником, а его учение — дорогой, хотя не прямою в землю обетования. <...> Ведь не моя же вина в том, что через 1500 лет великий призыв святого учителя церкви был повторен не нами, представителями православного богословия, но отлученным от церкви писателем. Истина не становится ложью от того, что она высказана тем, а не другим лицом, но она сияет своим собственным светом, перед которым не может не преклониться христианская совесть.