На экраны вышел многострадальный фильм Валерии Гай Германики "Да и да". Сюрреалистическому сну человека, задремавшего в одну эпоху, а пробудившегося совсем в другую, уподобил бы его АНДРЕЙ ПЛАХОВ.
Болезненная влюбленность училки в проклятого поэта протекает в ситуации трансгрессии наоборот
Картина прочитывается как манифест "новой искренности": первое слово в этом сочетании не менее важно, чем второе. Просто искренность — почувствуйте разницу — предполагала импровизированную историю любви в современных интерьерах, с модными молодыми лицами, снятую подвижной камерой и озвученную актуальным саундтреком. Все это есть в фильме Германики: и болезненная влюбленность училки (ее тянет к тому, что неправильно) в проклятого поэта (он — художник, но это неважно), и харизматичный дуэт Александра Горчилина и Агнии Кузнецовой, и песни "Пикника" и Вадима Самойлова. Но это не главное. Главное — как бы это назвать, для простоты воспользуемся термином "трансгрессия", что означает выход за пределы.
"Да и да" — не просто фильм о любви, а экстатическая поэма: ее реальность располагается по ту сторону добра и зла, в зоне, где не действуют законы притяжения и сохранения энергии. Училка Саша не вынимает изо рта сигарету, так что их, выкуренных, количество переходит в иное качество: это уже не злостное курение, а высший принцип и идефикс. Именно из-за того, что брат запрещает ей дымить в квартире, где лежит больной отец, девушка покидает жилище, бросает работу с кучей непроверенных школьных тетрадок — и сразу оказывается в другой, запредельной реальности. Гидом по разверзшимся кругам ада (который местами смахивает на рай) становится юный художник, выловленный девушкой в сети, по прозвищу Антонин, уже наполовину разваленный нещадным употреблением водки. Взобравшись по пожарной лестнице, Саша попадает на богемную вечеринку, где между болтовней о современном искусстве довольно омерзительные персонажи пьют, блюют и совокупляются: если это и реализм, то с префиксом "гипер". Сам Антонин с почти уже отвалившимися почками опохмеляется собственной мочой, артистично наполняя ею стакан. Саша, страдая и закаляясь в этом пекле, окончательно порывает с обывательским укладом и открывает в себе талант художницы. Мир покрывается красными пятнами от светофильтров. По экрану проносятся анимационные волки. В общем, в картине Гай Германики есть на что посмотреть и было что послушать, пока цензоры не вырезали из нее драгоценную матерную лексику.
Фильм был готов еще в позапрошлом году и, попади он сразу на фестивали и в прокат, имел бы все шансы ходить в топах российской "новой волны", которая тогда еще не совсем захлебнулась. Еще памятен был первый успех Гай Германики — драма подросткового девичьего протеста с исчерпывающим его смысл великолепным названием "Все умрут, а я останусь". Вот это была старая добрая искренность юных существ, совершенно уверенных, что жизнь только началась с их появлением на свет и что отныне они будут устанавливать в этом мире правила игры. Правила оказались уже установлены, с ними Германике пришлось считаться, работая на сериалах, но она сумела трансформировать этот жанр в России, что под силу лишь редким талантам. Возвращение на территорию кино требовало какого-то важного шага: им и стала "новая искренность" — искренность, доведенная до барочного маньеризма, до волшебной сказки (Саша — спящая красавица, пробуждающаяся от поцелуя принца). Неоязычники французы прошли этот этап еще четверть века назад: помните "37,2 с утра" Жан-Жака Бенекса и "Любовников с Нового моста" Леоса Каракса, разговоры про "новых диких", про "новое барокко"? Для Европы такой фильм, как "Да и да", выглядит архаичным, потому он и не попал на западные фестивали, для нас же это могло стать отправной точкой увлекательного и перспективного маршрута. Но не сложилось.
Только через год с лишним картина Германики получила площадку для мировой премьеры — в конкурсе Московского фестиваля. Можно сказать, вскочили в последний вагон: это был первый и последний публичный показ в оригинальной авторской версии. Дальше началась занявшая еще чуть ли не год борьба с глупейшим антиматерным законом, но выиграть ее не помогли ни "Серебряный Георгий" за режиссуру, присужденный Гай Германике, ни авторитет и влияние Федора Бондарчука, одного из главных продюсеров "Да и да". Результат борьбы оказался однозначен: "Нет и нет". За два года фактического лежания на полке психологическая и культурная ситуация произвела умопомрачительный кульбит — и фильм оказался в совершенно другом, по сути враждебном контексте. Любой авангардистский эксперимент вызывает священный гнев "скреподержателей", появился целый реестр табуированных тем — да то же курение хотя бы, не говоря о более серьезных. Сегодня, когда должна выйти эта статья, я намерен посмотреть "Да и да" в обычном кинотеатре в стерилизованной версии — и заранее готовлюсь к весьма специфическому удовольствию. То, что собираются предъявить мне и другим зрителям, — это трансгрессия наоборот. Возвращение запредельного состояния в регламентированную норму. Переход качества в количество.