В берлинской Штаатсопер прошла премьерная серия показов четвертой совместной работы режиссера Дмитрия Чернякова и музыкального руководителя театра Даниэля Баренбойма — "Парсифаля" Рихарда Вагнера. В истории европейского оперного театра давно не было ничего подобного.
Опера "Парсифаль" в постановке Дмитрия Чернякова и Даниэля Баренбойма
Фото: Ruth Walz
Когда режиссер и дирижер выпускают четвертую за десять лет совместную работу, можно говорить о сложившемся творческом союзе. Для Дмитрия Чернякова не просто важном, а, как принято говорить, судьбоносном — именно с "Бориса Годунова" Мусоргского в берлинской Штаатсопер, которым дирижировал Даниэль Баренбойм, началась международная карьера режиссера, сегодня занимающего первые строчки в любых рейтингах лучших оперных режиссеров мира. И все-таки "Парсифаль" — случай особый. Сравнить с ним по степени ответственности и вызова для постановщика можно только полуторагодичной давности "Травиату". Открытие сезона в миланском театре "Ла Скала", одна из самых главных итальянских опер — и русский режиссер (а заодно, как обычно, и сценограф) на афише. Теперь же — одна из главных немецких опер на Пасхальном фестивале, устроенном главным берлинским оперным театром, да так, что одно из представлений пришлось аккурат на Страстную пятницу.
И если в Милане Черняков сделал все, чтобы подстраховаться, смягчить радикализм своего подхода к опере Верди, во всяком случае спрятать его под внешней деликатностью режиссуры, то с "Парсифалем" режиссер поступил весьма резко, словно не приняв во внимание культурный контекст ситуации, в которой он оказался в Берлине. Впрочем, Берлин — не Милан, здесь расшаркивания перед классикой не в чести. Хотя гнев вагнерофилов Чернякова не миновал, да и мнения прессы разделились и даже поляризовались. Учитывая родной российский контекст, можно горько пошутить: и то хорошо, что архиепископ не подал в суд, а оскорбленные "верующие" не требовали жесткого наказания.
Шутки шутками, но многострадальный новосибирский "Тангейзер" Тимофея Кулябина, накал страстей вокруг которого пришелся буквально на дни берлинской премьеры "Парсифаля", незримо присутствовал в зале — конечно, прежде всего для тех, кто приехал из России. Потому что Черняков поставил последнюю оперу Рихарда Вагнера о том, как религиозный фанатизм уничтожает живое и человеческое. Можно сказать иначе — о том, что неумение произвести ревизию старой идеологии приводит к тому, что общество становится смертоносным. В версии Чернякова и сам Парсифаль, похожий на студента-туриста с рюкзачком, и Кундри (здесь — обычная современная горожанка) кажутся случайными жертвами, попавшими в плен к сектантам.
Сообщество рыцарей Грааля в этом спектакле представлено толпой похожих друг на друга мрачных людей в безликих темных одеждах. Можно принять их за лагерников, можно — за вялое провинциальное воинство. Оно живет в огромном, заброшенном и освещенном одинокими лампочками сводчатом помещении, похожем и на храм, и на склад. Это общество, пассионарность которого давно исчерпана, но которое по-прежнему живет памятью о ритуалах. Странных и страшных — мотив незаживающей раны Амфортаса (кровавые бинты и перевязки, которые делают измученному грузному герою, сами по себе тягостны) дополнен важной деталью: эти "рыцари" цедят кровь больного, потом сливают в чаши и пьют, повязывая друг друга таким вот жутким "причастием".
Когда начинается второй акт, мы видим то же самое помещение, только свежее и светлое: радостный замок волшебника Клингзора, населенный девушками в цветастых ситцевых платьях, копирует мрачное обиталище "рыцарей". Может быть, это оно же, но в другом времени, может быть, сознание героев двоится. Впрочем, Дмитрий Черняков сознательно отказывается от всякого волшебства, от любой поэтической приподнятости, вроде бы положенной мистериальному вагнеровскому "Парсифалю". Не только чародей здесь не похож на чародея, но и никакой магии нет вообще, заветное копье — всего лишь деревянная палка, а главные "чудеса" — не более чем самовнушение. Мы успеваем многое узнать о тайных и явных чувствах героев, даже проникнуть в их подсознание, но в конечном счете лишь для того, чтобы убедиться: столкновение теплой, живой, чувствующей индивидуальности с миром коллективных верований губительно. Спектакль завершается смертельным ударом в спину Кундри и потрясающим по силе финалом, в котором нет ни освобождения, ни просветления, но властвует коллективное тело слепцов с прощально протянутыми к темноте руками.
Черняков поставил последнюю оперу Рихарда Вагнера о том, как религиозный фанатизм уничтожает живое и человеческое
Что же до музыкальной части спектакля, то трактовку "Парсифаля" Даниэлем Баренбоймом тоже иначе как сенсационной не назовешь. Небывалость слушательских впечатлений многократно усилил эффект неожиданности: если факт встречи Дмитрия Чернякова с вагнеровским opus misticum уже сам по себе сулил экстраординарность результата, то от музыкального руководителя Штаатсопер никто особых откровений не ждал. Да, Баренбойм по-прежнему остается одним из главных на современной сцене душеприказчиков вагнеровского наследия, да, последняя пятилетка прошла в Берлине под знаком постановки "Кольца нибелунгов", выкованного аккурат к 200-летнему юбилею композитора, да, прошлой весной прославленный дирижер добротно провел повторенную на нынешнем фестивале премьеру "Тангейзера" Саши Вальц. После этого только и оставалось, что взяться за "Парсифаля", однако при всем уважении к заслугам Баренбойма его недавняя вагнериана позволяла говорить разве что об аккуратном музицировании да о выдающихся подчас вокальных работах.
В "Парсифале" они хороши как на подбор — в собравшемся на сцене Шиллер-театра эталонном ансамбле певцов трудно было распознать очевидного лидера. На эту роль в равной мере претендовали и демонстрировавший невероятную по оперным меркам степень осмысленности интонирования Рене Папе (Гурнеманц), и далекая от привычных стереотипов интерпретации роли Кундри Аня Кампе, и феноменальный Томас Томассон (Клингзор) с его животной органикой, и, разумеется, исполнитель заглавной роли Андреас Шагер — сверхновая звезда вагнеровского репертуара, открытая Штаатсопер в двухлетней давности постановке "Гибели богов" и показавшаяся в "Парсифале" в безукоризненной вокальной и актерской форме. Однако истинным протагонистом берлинского спектакля, его сердцем и нервной системой в каждом из складывавшихся в мучительно-прекрасные пять с лишним часов мгновений оставался все-таки Даниэль Баренбойм — прочитавший "Парсифаля" не менее неожиданно, чем Дмитрий Черняков.
Первое, на что обращаешь внимание в интерпретации Баренбойма,— ее равноудаленность от сегодняшних толкований последнего вагнеровского текста. Степень того, насколько мощно этот "Парсифаль" выламывается из всей привычной конъюнктуры, можно сполна оценить на первых же минутах спектакля: сверхмедленным — не столько для исполнительской истории партитуры, сколько для современного слуха, привыкшего к разной степени успешности попыткам дирижеров уплотнить время "Парсифаля",— темпам и напряженному развертыванию звуковой материи дирижирующий наизусть Баренбойм придает небывалую концентрированность музыкального смысла.
Дело, впрочем, не только в медленных темпах, а в том, насколько дерзко Баренбойм вымывает привычно вроде бы присущие "Парсифалю" сакральную благостность и умиротворенно-величественный пафос. Партитура звучит неожиданно физиологично, в каждом такте чувствуется мышечное усилие, вспарывающее хорошо знакомую музыку и заставляющее ее топорщиться всеми своими швами, мускулами и сухожилиями. Сложносочиненная полифония позднего вагнеровского письма не просто идеально слышна, но переживается телесно — ровно как и мученическое страдание, ощутимое у Барейнбойма едва ли не в каждом такте. Лишенная разом и оперного глянца, и клерикального елея, состоящая сплошь из трещин и ран текстура музыкальной материи берлинского спектакля может показаться кому-то слишком необработанной — и, возможно, если бы речь шла о концертном исполнении или аудиозаписи, это наблюдение было бы очень верным. Но величие трактовки Баренбойма познается именно в ситуации оперного спектакля, рождающегося здесь и сейчас на стыке драмы и музыки: в "Парсифале" музыкальный руководитель Штаатсопер предстает в первую очередь выдающимся театральным дирижером. Ближайшие показы постановки запланированы на будущий март в рамках Festtage-2016 — и даты представлений определенно стоит взять на карандаш: ничего сопоставимого по значимости с "Парсифалем" Чернякова--Баренбойма в новейшей истории европейского оперного театра не случалось уже очень давно.