«Вам мало того позора?»

Знаменитое письмо Александра Солженицына IV Съезду Союза писателей СССР — переломный момент в истории послесталинского советского литературного процесса. Если бы оно было рассмотрено и хоть отчасти принято съездом, советская литература пошла бы другим путем, а Солженицын стал бы ключевой фигурой этих изменений. Этого не случилось, но письмо спровоцировало то, что его автор назвал "писательским бунтом" — дискуссию о свободе слова, равной которой по открытости и смелости в СССР не было ни до, ни после. Письмо стало и очередным судьбоносным моментом в судьбе самого Солженицына: опубликованное практически всеми мировыми СМИ, оно сделало в меру известного на Западе автора нескольких лагерных повестей безусловным и признанным лидером советской неофициальной литературы

Письмо А. И. Солженицына ставит перед съездом писателей и перед каждым из нас вопросы чрезвычайной важности. Мы считаем, что невозможно делать вид, будто этого письма нет, и просто отмолчаться. Позиция умолчания неизбежно нанесла бы серьезный ущерб авторитету нашей литературы и достоинству нашего общества.

Подписались: К. Паустовский, В. Каверин, Б. Балтер, В. Тендряков, Ф. Искандер, Ю. Трифонов, Б. Сарнов, Ф. Светов, А. Галич и многие другие, всего около 90 подписей

<...> И вот я хочу спросить полномочный съезд — нация ли мы подонков, шептунов и стукачей или же мы великий народ, подаривший народу плеяду гениев? Солженицын свою задачу выполнит, я в это верю столь же твердо, как и он сам, но мы-то здесь причем? Мы его защитили от обысков и конфискаций? Мы пробили его произведения в печать? Мы отвели от его лица липкую и зловонную руку клеветы?

<...> Письмо Солженицына стало уже документом, который обойти молчанием нельзя, недостойно для честных людей. Я предлагаю съезду обсудить это письмо в открытом заседании, вынести по нему ясное и недвусмысленное решение и представить это решение правительству страны.

Письмо, которое должно было стать на съезде одним из программных,— скрыли. Чего этим добились? Письмо за две недели уже распространено в тысячах экземпляров <...> Еще через две недели не будет ни одного человека в России, и не только в России, кто его не прочитал бы. В мощной организации, состоящей из шести тысяч членов, мы, члены, не имеем даже права публично заявить о своем мнении. Мы, как графоманы-пенсионеры, пишем почти подпольные молитвы-письма, и куда же? В свой собственный Секретариат! Потеряна всякая литературная этика.

Сегодня приехал Солженицын, румяный, бородатый, счастливый. <...> Оказывается, он написал письмо Съезду писателей, начинающемуся 22 мая,— предъявляя ему безумные требования — полной свободы печати (отмена цензуры). <...>

Я горячо ему сочувствовал — замечателен его героизм, талантливость его видна в каждом слове, но — ведь государство не всегда имеет шансы просуществовать, если его писатели станут говорить народу правду... <...> Конечно, имя Солженицына войдет в литературу, в историю — как имя одного из благороднейших борцов за свободу,— но все же в его правде есть неправда <...> нельзя забывать и о том, что свобода слова нужна очень ограниченному кругу людей, а большинство — даже из интеллигентов — врачи, геологи, офицеры, летчики, архитекторы, плотники, каменщики, шоферы — делают свое дело и без нее. Вот до какой ерунды я дописался, а все потому, что болезнь моя повредила мои бедные мозги.

Выяснилось из разных показаний, что на первом после съезда Секретариате возник вопрос о солженицынском письме и перепалка.

Салынский: Зачем же мы будем его отдавать врагам.

Грибачев: А он и есть враг, зачем он нам.<...>

Между прочим, я сказал, что есть два варианта решения вопроса:

1) Посадить Солженицына, а заодно и меня, как крестного отца его.

2) Немедленно напечатать отрывок из "Ракового корпуса" в "Литературной газете" со сноской: печатается полностью в "Новом мире". <...> Говорю, что все испытанные приемы — масло в огонь. Это они понимают, но мнутся<...>

— Этак получится, что он своего добился. Прецедент. Значит, давай дальше?..

Опять я, в связи с нынешним этапом "дела Солженицына", думаю <...> о том, что теперь-то мне уже придется волей-неволей покинуть журнал. В самом деле: Солженицын, на котором сосредоточена ненависть начальства, <...> этот Солженицын — самое прямое и непосредственное порождение "Нового мира" при моем "руководстве" <...> Если он отвергнут и принята будет другая, противоположная точка зрения, "то не ясен ли вопрос?..". <...> Нельзя что-нибудь делать стоящее, не стыдное, примирившись с этой позорной историей. Солженицын, каков бы он ни был сам по себе, сейчас фокус, в котором судьба не только журнала, но, как я это всегда понимал, всей нашей литературы. Либо — перелом, либо на долгие годы (а не до конца юбилейного года) мрак и уныние.

У меня одно время сложилось впечатление о Солженицыне (в частности после его письма съезду писателей в мае этого года), что он — душевнобольной человек, страдающий манией величия. <...> Но если это так, то человеку нельзя доверять перо: злобный сумасшедший, потерявший контроль над разумом, помешавшийся на трагических событиях 37-го года и последующих лет, принесет огромную опасность всем читателям и молодым особенно. Если же Солженицын психически нормальный, то тогда он по существу открытый и злобный антисоветский человек. И в том и в другом случае Солженицыну не место в рядах ССП. Я безоговорочно за то, чтобы Солженицына из Союза советских писателей исключить.

В общественной жизни Союза писателей А. Солженицын участия не принимал. Он предпочел другой путь — путь атак на основные принципы, которыми руководствуется советская литература <...>. Хотелось надеяться, что А. Солженицын наконец осознает необходимость выступить против действий зарубежных издательств, отмежуется от непрошеных "опекунов", во веуслышание заявит о нежелании иметь что-либо общее с провокаторами-недругами нашей страны. Но Солженицын этого не сделал. <...> Писатель А. Солженицын мог бы свои литературные способности целиком отдать Родине, а не ее злопыхателям. Мог бы, но не пожелал. Такова горькая истина.

Когда я впервые прочитала это необыкновенное письмо, мне представилось, что сама русская литература оглянулась на пройденный путь, обдумала, взвесила все, что ей довелось пережить, подсчитала утраты и потери, помянула гонимых — тех, кого загубили в тюрьме, и тех, кого загубили на воле, взвесила урон, нанесенный гонениями на писателей духовному богатству страны, и голосом Солженицына произнесла — довольно! больше так нельзя! будем жить по-другому!

Бесстыдно попирая свой собственный устав, вы исключили меня заочно, пожарным порядком. <...> Вы откровенно показали, что решение предшествовало "обсуждению". Удобней ли было вам без меня изобретать новые обвинения? Опасались ли вы, что придется и мне выделить десять минут на ответ? Я вынужден заменить их этим письмом. Протрите циферблаты! — ваши часы отстали от века. Откиньте дорогие тяжелые занавеси! — вы даже не подозреваете, что на дворе уже рассветает. Это — не то глухое, мрачное, безысходное время, когда вот так же угодливо вы исключали Ахматову. И даже не то робкое, зябкое, когда с завываниями исключали Пастернака. Вам мало того позора? Вы хотите его сгустить? Но близок час: каждый из вас будет искать, как выскрести свою подпись под сегодняшней резолюцией.