«Не хочу, чтобы мне начали делать скидку на возраст»

Одна из величайших балерин XX века Сильви Гиллем завершает карьеру. В Москву на Чеховский фестиваль она приезжает с прощальной гастролью «Жизнь продолжается» (A Life In Progress). В ней — ее любимые хореографы: Рассел Малифант и Акрам Хан, Уильям Форсайт и Матс Эк. Мария Сидельникова поговорила с Сильви Гиллем о блестящем прошлом и планах на будущее

Почему вы решили поставить точку именно сейчас? Подгадывали к 50 годам? Что было самым сложным в этом решении?

50 лет, 2015 год — хорошие, круглые даты. Я подумала, почему бы и нет. Готовила себя давно, потому что возможности моего тела не безграничны, я не вечна. Тянуть до последнего не хочу, хотя по балетным меркам 50 лет — ничто. Но лучше рано, чем поздно. Не хочу, чтобы мне начали делать скидку на возраст. Да и многие, с кем я работала, тоже уходят.

Чем вы планируете заниматься?

У меня нет никаких конкретных планов. С 11 лет я живу жизнью балетного артиста — работа, сцена. Ты не выходишь из этого замкнутого круга. Сейчас план один — выдохнуть. Посмотреть на вещи другими глазами. Понять, чего я хочу. Заскучать. В своей карьере я никогда ничего не планировала, всегда следовала инстинкту. Я люблю авантюры.

Авантюры, не связанные с театром? Нет ли у вас желания стать педагогом, хореографом или возглавить труппу?

Нет, ничего этого я не хочу. Я всегда давала советы тем, кто желал их слышать. Таких немного. Сегодня все сами знают, как танцевать, им не нужны педагоги. Быть хореографом — это совсем другая профессия. Знание алфавита не сделают из тебя Шекспира — с хореографией то же самое. И руководство труппой меня тоже не прельщает. Мое любимое дело — танцевать. Но тут поставлена точка. Теперь надо понять, что в жизни может меня привлечь так же сильно.

Какой из этапов 30-летней карьеры вам хотелось бы пережить заново и какой — никогда?

Все и с огромным удовольствием. Приход в труппу Парижской оперы, номинацию на звание этуали, встречу с Бобом Уилсоном, с Форсайтом — все складывалось так быстро и легко, что я совсем не понимала важности этих событий.

На архивном снимке от 29 декабря 1984 года по окончании "Лебединого озера" Рудольф Нуреев объявляет вас этуалью. Вам всего 19 лет, для труппы — это сенсация, даже на снимке видны удивленные и завистливые взгляды балерин. Вы же принимаете это как нечто само собой разумеющееся.

Потому что я знала, что это не конечная цель, а самое начало. С ученичеством покончено, теперь начинается мой собственный опыт. Можно было ставить отметку "сделано" и переходить к следующему этапу. Я всегда шла вперед. У меня не было периода возврата, отступления, стагнации. Все было по восходящей. Нет такого момента, о котором мне было бы неприятно вспоминать. Даже сложное расставание с Парижской оперой и то сегодня пережила бы с наслаждением.

Ваш уход из Парижской оперы и переезд в Лондон во Франции называли "национальной катастрофой", дело дошло до обсуждений в парламенте. Что конкретно произошло?

В какой-то момент работа стала не то чтобы рутинной, но спокойной. Спектакли, репетиции, все шло по накатанной в привычном темпе и знакомых стенах. А со всего мира сыпались предложения о выступлениях. И вот каждый раз, как маленькая девочка, я должна была идти в администрацию спрашивать разрешения уехать, можно ли мне танцевать ту или иную хореографию, с тем-то и тем-то. С такой-то даты по такую. Я зависела от администрации, которая жила в собственном ритме и которой не было никакого дела до моей молодости, карьеры, желаний и амбиций. У них было расписание, правила, контракты. В какой-то момент мне стало сложно лавировать. А дирекция начала закручивать гайки — посыпались отказы, административные ограничения. И тогда я сказала: стоп, так больше не может продолжаться. Я — этуаль Парижской оперы и во всем мире представляю ее интересы. В обмен на это я хочу некоторую свободу, но они отказали. И мне не осталось ничего, кроме как уйти.

Как отреагировал Нуреев? Отговаривал вас?

Нуреев, как никто другой, знал цену свободе. Он сам всегда говорил: "Парижская опера — это детский сад, а артисты — дети. И стоит одному что-то попросить, как все тут же начнут за ним повторять". Для руководства было важно держать нас под жестким контролем, чтобы никто ничего не требовал, никто никого не заразил. А я вышла из-под контроля. Кому это может понравиться? Как худрук, конечно, Рудольф пытался привести аргументы, так как были запланированы премьеры с моим участием, расписаны составы. Для него мой уход был совсем некстати. Но как артист он меня понимал. Мы остались с ним в очень хороших отношениях. Я ему часто звонила, уже из Лондона. Когда была возможность, мы всегда встречались.

Для французов Нуреев до сих пор остается monstre sacre. В чем секрет?

У Рудольфа было животное, инстинктивное чувство людей, чувство момента. И даже когда мы ссорились, я его уважала, потому что он — большая личность. Он был щедр с молодыми артистами, двигал нас вперед. Никогда не боялся выходить с нами на сцену. Никогда не хитрил, подбирая себе составы послабее, чтобы его не дай бог не затмили. Он открыл двери современным хореографам. Благодаря ему Парижская опера проснулась. Французам повезло, что у Нуреева не сложилось с Ковент-Гарденом, где он, конечно, хотел остаться и возглавить труппу. Но англичане не пожелали, и сегодня я им за это только благодарна.

У вас с Ковент-Гарденом все тоже было не слишком гладко. Свобода, которую вы искали, оказалась иллюзией?

У меня не было никаких иллюзий. Я много знала об английской труппе со слов Нуреева. И мне нравился репертуар, возможность танцевать большие драмбалеты, любовные балеты Аштона — "Месяц в деревне" и "Маргарита и Арман". Но я ушла из Парижской оперы не для того, чтобы наступать на те же грабли, поэтому изначально поставила условие танцевать только то, что хочу. Ну не захотела я тратить время на балет Макмиллана ("Мой брат, мои сестры".— Weekend). И что? Макмиллана это сильно задело, обидело. Мэтрам же не отказывают. Были и личностные проблемы, ведь всюду люди, а значит, и зависть, злость, глупость. Ковент-Гардену не повезло с Моникой Мейсон, которая сменила на посту худрука Энтони Доуэла в 2002 году. То, что она не очень умная,— это полбеды. Хуже то, что она игнорировала личности, работала и мыслила шаблонами. Я взяла от труппы все, оставаться дольше, тем более с человеком, которого я не уважаю, не имело смысла.

Была ли у вас мечта в профессии?

Мечтала о "Лебедином озере" и станцевала. И хорошо, что так рано. Этот классический этап нужно было пройти. Манон, Джульетта, Наталия Петровна, Маргарита — мечта любой балерины, и я не исключение. Жаль, так и не станцевала Татьяну из "Онегина" Кранко. С каждой героиней менялась я сама. Техника для меня вторична. Главное — это история, возможность выразить себя через тело, жест, взгляд.

Как вы расстались с классикой?

Естественно и без сожалений. Вкус к современному репертуару привил еще Нуреев. Но по своей природе я — классическая балерина, и конечно, меня повсюду приглашали танцевать классику. Мне же хотелось работать с живыми хореографами, но они осторожничали. Я понимала, что нужно выждать, дозреть. И так в начале 2000-х годов я оказалась в Лондоне на спектакле "In The Place" Рассела Малифанта. Я была в восторге от его поэтического языка, от этой текучей хореографии. Глаза насытились, хотелось испытать телом. С первой же репетиции у меня не осталось сомнений — это мой хореограф.

"In The Middle..." Уильям Форсайт ставил исключительно на вас. Сегодня же он стал балетным масскультом. Что вы чувствуете, когда видите этот балет в чужом исполнении?

Ничего. Хореография Форсайта осталась неизменной — за текстами своих балетов он следит очень строго. А вот той свободы, которую мы чувствовали, сегодня уже, пожалуй, нет. Для меня "In The Middle..." — это целая эпоха, менталитет. В нем молодость, жажда, драйв, сила, момент.

Это правда, что вы до сих пор боитесь выходить на сцену?

Да. И Нуреев был прав, сказав мне однажды, что с годами будет только хуже. Чего боюсь? Неизвестности. Можно сколько угодно репетировать, но никогда нельзя быть уверенной, как пойдет спектакль, смогу ли я отработать на должном уровне. Боюсь разочаровать зрителей. Или себя.

На сцене Театра им. Моссовета, 23, 24, 25 июня