|
Кубанские разбойники |
 |
| По статистике, урожайность пшеницы - 10 центнеров с га. А по закромам - гораздо больше |
Мартовские окна
Это был частный разговор, дружеская беседа, в которой я, честно говоря, не берусь отличить правду от пьяной бравады. Март. Краснодарский край. Фермерское хозяйство.
Нет, вы, наверное, не представляете себе, что такое фермерское хозяйство на Кубани. Этот такой очень большой дом, больше, чем те, что строят под Москвой на Рублевке, но тоже из красного кирпича и тоже с петухами на крыше.
Ехать к дому от Краснодара надо через несколько станиц, и это тоже поучительно — в каждом дворе два автомобиля, а погреба под конец зимы все еще ломятся от окороков, солений, сушеных фруктов и подвешенных к потолку дынь.
— Откуда ж богатство такое? — интересуешься, остановившись просто спросить стакан воды.
— Так земля кормит,— отвечает бабушка в халате и калошах на босу ногу.
— А хозяин где?
— Так в поле! Ведь "мартовские окна".
"Мартовские окна" — это на Кубани каждый год в марте несколько солнечных и по-настоящему теплых дней. Потом опять наступит ненадолго зима, но "мартовские окна" используют, чтобы посадить картошку.
И едешь дальше. Дома крепкие, люди упитанные. Трактора, которые распахивают поля под картошку, новые. Жить, конечно, надо на юге, где тепло, где слова аграрной партии про землю-матушку-кормилицу, которая лежит в запустении, назойливо не соответствуют действительности.
Нашего героя мы назовем Григорием. Он просил скрыть его имя от налоговой инспекции. Он сказал:
— Я красный кулак, понимаешь? Мой дед прятал хлеб от продотрядов в коллективизацию, а я прячу от налоговой.
— А что, налоговая от продотрядов не отличается?
— Ничем не отличается. И те и другие крадут казацкий хлеб. (Матерщину опускаем.)
К дому Григория ведет асфальтовая дорога. В саду под яблонями скромно стоят два автомобиля: Jeep Cherokee, чтоб ездить на поля, и Mercedes 600, чтоб ездить в город. В джипе на пассажирском месте лежит плетенная из ремня казацкая нагайка. В Mercedes нагайки нет, видимо, потому, что где-нибудь в бардачке или под сиденьем лежит зарегистрированный пистолет.
Григорий говорит:
— При Ельцине еще, давно, поймали меня по хулиганке, а со мной нож. Ну и посадили. А потом вдруг входит в камеру хлопец в казачьей форме и говорит, вступай, дескать, в казачье войско задним числом, тогда на суде окажется, что, как ты есть казак, тебе разрешено было в день ареста носить кистень, нагайку и традиционные виды холодного оружия. С тех пор я сотник.
— А что это за такие традиционные виды?
— Кинжал и шашка. То есть все, что хочешь. Нет такого холодного оружия, которое было бы не кинжал и не шашка. Мы все еще ждали, что казакам разрешат огнестрельное.
— Да разве ж нельзя огнестрельное?
— Та нет, нарезное, "калашников". Все ждали, что к новой войне Путин разрешит от чеченов обороняться.
— Какие ж у вас тут чечены?
— Ну, не чечены, так адыги, один хрен.
Матерщину опускаем. Переходим прямо к гостеприимству. Встретив меня просто на дороге и узнав, что журналист из Москвы, Григорий стал звать в гости:
— Из самой Москвы? Накормим, спать уложим...
— А можно, я на сене посплю?
— Какое сено, ты чего? Март, съели все.
— И чем же кормить до весны скотину?
— Комбикормом. В совхозе возьму.
— Дорого?
— Даром.
Земля — детям
Мы сидим в такой, как бы это сказать, горнице — большой комнате, где почти целую стену занимает огромный телевизор. Мы съели уже столько, сколько в обычных условиях я ем за неделю. Мы пьем калгановый самогон, который, по словам хозяина, лучше водки. Он правда лучше.
Хозяйка — такая красавица лет двадцати. При этом двое детишек. Старшему четыре. Младшему два.
— Во сколько ж ты ее взял? — спрашиваю хозяина.
— Шо вы его спрашиваете,— молодая женщина ставит передо мной очередное блюдо, на этот раз вареники со шкварками.— Я и сама могу ответить. Не безъязыкая. В шестнадцать.
Григорий рассказывает. По его словам, на него работают три окрестные станицы.
— Люди,— говорит Григорий,— видят богатство и идут. Я им даю чего просят. Сена, там, корову. На следующий год надо отдавать, а им нечем. Тогда я говорю, ты работай у меня. И человек работает.
— Чем же у тебя лучше, чем в совхозе?
— У меня украсть нельзя. А люди ведь в большинстве честные. Они крадут, только если украсть можно.
— А если им не захочется на тебя работать?
— Нельзя. Они мне все должны.
Потом Григорий рассказывает, что разбогател только благодаря тому, что в ельцинские времена ничего не делал.
— В начале еще все нахватали земли, ну и давай выращивать кто ячмень, из которого пива не сваришь, кто рис этот, которого еще при коммунистах не надо было, потому что мы хлебный регион.
— А ты?
— Я ничего не делал.
— Как ничего?
— Ну совсем ничего. Брал деньги, на доллары менял и не отдавал.
Дальше Григорий объясняет, что на заре развития фермерского хозяйства фермерские кредиты для того и давались людям, чтобы никто их не возвращал. Надо было только оформить какие-то бумаги, поехать в какую-то управу и доказать там, что ты накупил элитные семена, а они у тебя не взошли. Или град побил. И тогда кредит списывали.
— А сейчас?
— И сейчас списывают. Но только раньше никому ничего было не нужно. Народ прогорал на том, что кредит вложил, пшеницу или семечку вырастил, а продать не можешь. Лучше было совсем ничего не делать. Просто копить. И я копил. А сейчас продать можно. Сейчас закупщики за хлебом так и шныряют. И семечку всем только давай. Но лучше ее самому продать. А еще лучше свою маслобойню построить.
— Подожди,— говорю,— тебя послушать, так у нас сельское хозяйство процветает.
— Процветает! — взгляд у Григория становится уже тяжелый какой-то от калганового самогона.
Я начинаю говорить про то, сколько в 1913 году в России собирали центнеров пшеницы с гектара, и про то, что стыдно собирать десять центнеров или пять, как сейчас по статистике.
— А кто тебе сказал, что я собираю десять? Это я по статистике собираю десять. Это я для налоговой десять собираю. А на самом деле я собираю семьдесят, понял? Десять показываю, а шестьдесят прячу. А если пять показываю, то это уже неурожай, и тогда мне кредит списывают. А еще корма бесплатно, ремонтная база бесплатно, все бесплатно, потому что совхоз тоже кредит получает и ему тоже списывают.
Дальше Григорий долго и сбивчиво и с перерывами на прием самогона объясняет мне экономическую схему сельского хозяйства в России. Выглядит это приблизительно так. Совхозы получают федеральные кредиты на закупку семян, кормов и техники. Одновременно региональный закон, подписанный еще батькой Кондратом (бывшим губернатором Кондратенко), ограничивает вывоз готовой продукции за пределы края и обязывает производителей продавать свою продукцию в крае по фиксированным ценам. Разумеется, 90% продукции совхозы укрывают. От этого "белых" денег, чтобы вернуть кредиты у них нет. Кредиты списывают. Получается, что корма и семена совхозам достаются бесплатно. И тут совхозам нужен Григорий. Как посредник. Как человек, умеющий продать "черную" продукцию.
— Вот, например, совхоз произвел семечку! Много! И семечка у него гниет. Я приезжаю. Говорю, продай мне семечку, а я тебе верну масло. Продает, возвращаю масло. Но он и масло продать не может. Тогда я покупаю у него свое же масло дешевле, чем зачитывал ему за семечку.
— То есть?
— То есть я купил у него семечки на миллион и на миллион масла вернул. Ну там, взял комиссионные и за маслобойню. А потом это же масло за 800 тысяч купил обратно.
Далее из объяснений Григория следует, что совхозы настолько ценят его посреднические услуги, что корма и семена дают ему даром сколько надо.
— Ну, то есть не прямо в конторе выписывают, а мужикам бутылку поставишь, они привезут. Директор, конечно, знает, но это ж у него бесплатные корма. А мужики эти все равно все на меня работают. И если я им работы не дам, то придется тогда директору платить им зарплату, а у него "белых" денег нет, потому что за масло я ему заплатил "черными".
Получается, что в собственном фермерском хозяйстве Григория никакой расходной части нет, только доходы. А он все равно продолжает брать и списывать кредиты, все равно укрывает урожай и все равно торгует неподотчетным хлебом, маслом и мясом.
— Так ты хотел бы работать законно? Платить нормальный налог и спать спокойно?
— Я и так спокойно сплю. Но хотел бы, конечно.
— А какая ж ставка налога нужна, чтобы ты вышел из тени?
— Никакая. Я еще сто лет не поверю, что меня не обманывают. (Матерщину опускаем.) Еще и дети мои не поверят, и внуки. Сегодня сделают маленькую ставку, я заплачу, а завтра обратно сделают большую. Видишь, из разбойников в честные фермеры перейти легко. Из честных фермеров обратно в разбойники не берут.
Дальше Григорий говорит совсем уж народную мудрость:
— Ты,— говорит,— напиши там в своей Москве. Главное — никакой частной собственности на землю!
— Почему?!
— Чтобы моя земля досталась моим детям.
С меня слетает хмель. Я достаю блокнот и записываю: "Главное — никакой частной собственности на землю, чтобы моя земля досталась моим детям".
— Ты за кого на выборах голосовал, Гриш?
— Да я не ходил.
— А если бы пошел?
— Тогда проголосовал бы за Зюганова или за Явлинского.
Вы не подумайте, он не глупый и не пьяный. Он миллионы заработал. Он в поле от зари до зари. Он идеальный русский крестьянин. Просто он не боится видеть парадоксальность российской общественно-политической жизни и не боится делать парадоксальные выводы.
Чечены, адыги, жиды и демократы
Григорий не может объяснить, как это произойдет, но он точно и совершенно справедливо полагает, что если в России будет введена частная собственность на землю, то ту самую землю, которую он сейчас недорого и практически навечно арендует у государства, обязательно скупит адыгейская мафия.
— Адыги скупят, и я за свою же землю буду адыгам аренду платить втридорога. А у адыгов не забалуешь. Они те же чечены, убьют и вся недолга. И потом, что значит своя земля? У деда моего была своя земля. Так отобрали.
Временность и шаткость теперешнего положения фермера кажется Григорию куда более прочной, чем такая непрочная в России вещь, как собственность. Он проголосовал бы за Зюганова, потому что Зюганов, по его понятиям, не станет вводить частную собственность на землю. Он проголосовал бы за Явлинского, потому что Явлинский, по понятиям Григория, трепло, и если хочешь, чтобы пахотная земля никогда не была приватизирована, то лучше всего поручить ее приватизацию Явлинскому. Эти два политических персонажа для Григория понятны и безопасны. Все остальные опасны и непонятны.
Рассказывая про бюрократический произвол, Григорий валит всех в кучу, время от времени выкрикивая про одних и тех же людей, что они сраные адыги, либо чечены, либо жиды, либо демократы.
— О ком ты говоришь?
— Ну вот эти, с которыми непонятно, что будет. Которые наркотиками торгуют.
Этот, казалось бы, совершенно неожиданный поворот разговора тоже вскоре объясняется логически. Наркотики, которые в Краснодарском крае можно купить буквально на каждом углу, по мнению Григория, производятся чеченцами, доставляются адыгейцами, продаются при попустительстве демократически избранных властей, а евреи просто всегда во всем виноваты.
— Поэтому казаки против них и объединяются.
— А ты за каких казаков, за белых или за красных?
— Да никакой разницы. Красных просто больше, поэтому я за красных.
Я больше не выдерживаю. Я иду спать. В комнате для гостей по телевизору Ирина Хакамада говорит, что фермеры будут голосовать за правых, чтобы получить землю в частную собственность. Завтра надо будет спросить Григория, считает ли он Хакамаду адыгом, чеченом, жидом или демократом.
|