«Мы с Лившицем находили антисоветский язык»

В ночь на 21 сентября 1938 года по приговору Военной коллегии Верховного суда СССР был расстрелян поэт, исследователь футуризма и переводчик Бенедикт Лившиц, обвиненный в руководстве контрреволюционной организацией ленинградских писателей. Вместе с ним расстреляли поэтов Валентина Стенича, Вильгельма Зоргенфрея и Сергея Дагаева и писателя Юрия Юркуна. Абсурдные самооговоры и ложные показания на других были частично выбиты из обвиняемых, частично сфабрикованы следователями и легли в основу смертных приговоров, вынесенных одним из главных исполнителей сталинских репрессий судьей Василием Ульрихом

В своем предисловии автор заявляет, что "расовая теория" "несостоятельна", что ее эстетика — "ошибочная". Но сказать так значит ничего не сказать. И Лившиц не только умалчивает о том, что его концепция была фашистской в зародыше. Он нигде не подвергает ее критике. Наоборот, если откинуть страничку предисловия, вся книга есть восторженный панегирик именно "расовому" прошлому футуризма,— попытка любовно воспроизвести это прошлое,— полемический выпад против старых своих противников все с тех же старых позиций буржуазного идеалиста.

<…> гр. Лившиц Бенедикт Константинович <…> достаточно изобличается в том, что является руководителем контрреволюционной группы литераторов-переводчиков, проводит контрреволюционную агитацию.

Бедный, наивный Б. К. собирался в тюрьму как на курорт, он уложил и бритву, и одеколон, и зеркальце, белье, халат, подушку, одеяло, хотел взять мою фотографию, но гепеушник сказал: не берите, мы много их взяли. <…>

На следующий день я, с той же наивностью, с какой Б. К. укладывал свой чемодан, пошла в Союз. На лестнице я встретила Хаскина — директора Литфонда. Мы были хорошо знакомы, жили на одной даче! Дети наши дружили. Я сказала ему о том, что случилось, он тут же сделал шаг назад, лицо его мгновенно стало каменным, таким брезгливо враждебным, что я тут же повернулась и переступила порог Союза писателей только через 20 лет — после реабилитации Б. К. Назавтра я получила из Литфонда письмо следующего содержания: "Лившиц! (не Е.К., не "тов.", не "граж.", а просто Лившиц!) Немедленно верните пропуск в лечебный отдел Литфонда!"

<…>

Бена арестовали 26 октября, а 28-го (кажется) он должен был выступать в доме Маяковского, и пригласительные билеты уже были напечатаны, но еще не разосланы. Не печатать же новые, да и не успеть, и фамилию Лившица густо замазали тушью. Потом мне показали такой билет и рассказывали, что как только люди получали эти билеты, они подносили их к лампочке, и тогда явственно выступала зачеркнутая фамилия.

Мы решили, что необходимо, в первую очередь, сорвать самостоятельное творчество у ленинградских писателей, отвлечь их от создания полноценных произведений, на основе лозунга ЦК ВКП(б) о "социалистическом реализме" <…>; мы должны были активизировать формализм в литературе и продвинуть различные идеологически вредные произведения. Далее мы договорились о необходимости проведения соответствующей контрреволюционной работы среди молодых начинающих писателей. <…> Наряду с этим нами было отодвинуто на задний план творчество Маяковского как якобы технически несовершенное и устарелое. Замалчивалось его имя в журналах, в публичных выступлениях, его книги преданы забвению. Мы старались создать разрыв между Маяковским и массовым советским читателем.

Лично я при встречах с Н. Чуковским и Б. Лившицем в 1935-1936 годах рассказывал им о намерении Олеши убить Сталина, одновременно указывая, что только насильственное устранение Сталина от руководства страной изменит создавшуюся политическую обстановку, в результате чего к власти придут люди, которые создадут условия для подлинного расцвета талантов, литературы и искусства. Н. Чуковский и Б. Лившиц полностью соглашались со мной, предупреждая в то же время о необходимости проявления исключительной осторожности и что лично они, в силу их индивидуального характера, не смогли бы быть непосредственными исполнителями такого террористического акта.

Лившиц у себя на квартире в присутствии Кузьмина, Константина Вагинова, писателя Баршева, Сергея Спасского и меня говорил, что "у меня сжимаются руки до крови, когда, идя по улицам Ленинграда, я мечтаю о том, как буду вешать большевиков на фонарях".

Антисоветской обработке со стороны Тихонова я стал подвергаться с первых же дней моего знакомства, и велась она в замаскированном виде. <…> Он выбирал и печатал только те стихи, в которых мой уход от советской действительности был настолько ясен и открыт, что переходил в откровенное отрицание ее, т.е. в контрреволюцию. Это вполне соответствовало моим антисоветским взглядам. Год из года я печатал в "Звезде" стихи, которые ставили под сомнение достижения партии и правительства и в которых открыто пропагандировались контрреволюционные троцкистские взгляды.

По всем вопросам хозяйственно-политическим и литературным вопросам жизни нашей страны мы с Лившицем находили антисоветский язык. В 1935 г.— год богатый крупными политическими событиями и обостренной классовой борьбы — мы стали опасаться за свою судьбу как людей контрреволюционно настроенных и проявляли опасение разоблачения нашей антисоветской деятельности. Тогда Лившиц и я высказывали свою солидарность с фашистским режимом. Эта солидарность основывалась на непреклонной борьбе фашизма с коммунизмом. Поэтому мы полностью разделяли политику Гитлера и Муссолини.

В чем меня обвинили? <…> Будто бы была в Ленинграде контрреволюционная писательская организация, вожаком которой был поэт Н.С. Тихонов. Вокруг него группировались некоторые, к этому времени уже арестованные писатели — Корнилов, Куклин, Лившиц, Тагер, Заболоцкий. В организации были "бухаринские настроения". <…> В этом роде будто бы дали показания Б.К. Лившиц и Е.М. Тагер, протокол допроса которых был частично зачитан мне на следствии. <…> В чем дело? Что заставило их дать заведомо ложные показания (если они действительно их дали)? И почему, несмотря на мои неоднократные просьбы, мне не предоставили очной ставки с моими обвинителями?

Увидев меня, Бенедикт Константинович замедляет шаг, улыбаясь величественно и благосклонно. Здороваемся. Задержав мою руку в своей, он долго и тщательно отгибает край моего рукава и перчатки, освобождая на руке местечко для поцелуя.

— Слыхал я, моя дорогая,— говорит он величаво и ласково,— у мужа вашего какие-то неприятности? Ну ничего, потерпите немножко, недоразумение должно разъясниться. Мы прощаемся. Снова операция с рукавом, перчаткой и поцелуем. Ободрив меня таким образом, Бенедикт Константинович продолжает прогулку. А дня через три, в очереди на буку "Л", ко мне подходит молодая балерина. <…> Бенедикта Константиновича взяли две ночи назад.

(Во второй половине пятидесятых годов, после XX съезда, возвратилась из лагеря и долго — вплоть до реабилитации — гостила у Корнея Ивановича в Переделкине писательница Елена Михайловна Тагер. В тридцать седьмом в Доме предварительного заключения состоялась у нее очная ставка с Бенедиктом Константиновичем Лившицем. Он был сед и безумен. Не обращаясь ни к конвою, ни к следователю, ни к Елене Михайловне, которую он не узнал, хотя десятилетие был знаком с ней, он произнес в пустоту какой-то невнятный монолог. Скоро его расстреляли — однако не раньше, чем пытками лишили рассудка и выбили из него показания, по одним сведениям, на 70, по другим — на две сотни человек, в том числе и на Елену Михайловну Тагер.)

осужден: Мандельштам, Заболоцкий, Берзин, Корнилов, Беспамятнов, Майзель, Гумилев, Горелов;

арестован: Лихачев, Юркун, Тагер, Куклин, Губер, Стенич, Дагаев;

устанавливается: Никитин, Ахматова, Федин, Козаков, Чуковский Н., Спасский, Жирмунский, Оксман, Эйхенбаум, Маргулис, Тихонов, Степанов, Франковский, Выгодский, Крайский, Пастернак, Дмитроченко, Мамин;

за границей: Кибальчич, Эренбург Л., Эренбург И., Мальро, Жан-Симон;

умер: Кузьмин, Вагинов