Зри в стебель

В ГМИИ имени Пушкина открывается выставка «"Книга трав" Дмитрия Плавинского» — ранняя графика мистического классика советского андерграунда

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Предыдущая фотография

Следующая фотография

1 / 2

«Травопись (Алфавит трав)»

Фото: из собрания ГМИИ им. А.С. Пушкина и М.Р. Плавинской

«Серебряный лист»

Фото: Из собрания М.Р. Плавинской

Умерший три года назад Дмитрий Плавинский был одним из ключевых художников первой волны советского нонконформистского искусства, тех, что начинали еще в 1950-е. При этом среди своих друзей — от лианозовцев до первых послесталинских экспрессионистов вроде Анатолия Зверева — он занимал довольно странное место. Одни искали средства для честного описания неприглядной советской реальности, другие выковывали частный, не связанный оковами окружающей консервативной культуры — современный взгляд. Плавинского с самого начала интересовала глубокая архаика. Среди советских нонконформистов, "левых" по общемировым понятиям, он представлял самое правое крыло.

Плавинский путешествовал по среднеазиатским аулам и разрушенным русским церквям, впитывал гравюры Дюрера и японскую графику, исследовал палеонтологию и лингвистику. Все эти вещи служили ему для создания всеохватывающего кода, глобальной структуры (свой метод художник позже стал называть "структурным символизмом"). Этот код был необходим, чтобы доказать: время скорее стоит, чем идет. Эпохи в нем наслаиваются как любимая Плавинским лессировка на картинах, как пласты кожи на животных-долгожителях — черепахах, китах, носорогах и прочих архаичных монстрах, населяющих его вещи. Задача художника — не схватить мгновенное впечатление или локальное веяние времени, не увидеть структуру события или языка, а пронзить взглядом и скрепить жестом всю многослойную древность, в которой сегодня — лишь крошечный момент, слой, который необходимо счистить. В своих известных поздних вещах он прозревал в карте Москвы — грандиозную черепаху, а в Манхэттене — ископаемую рыбу, помещал античный храм на викингскую ладью, показывал, как мир распадается на буквы и ноты и сплетается вновь в невиданную гармонию.

Вся эта довольно наивная историософия не очень хорошо вписывалась ни в концептуалистскую иерархию андерграунда, ни в нарратив об одиноких буйных гениях. В истории неподцензурного искусства Плавинский занимает какое-то странное межеумочное место. Но, забавным образом, его алхимическая версия русской "всемирной отзывчивости" оказалась прекрасным экспортным товаром. Плавинский стал прежде всего персонажем американского канона современного русского искусства. В 1990-х он и сам перебрался в Америку, затем, в 2000-х, вернулся, последние 20 лет рисовал свои громадные символистские полотна, ставшие самыми узнаваемыми в его творчестве.

В Пушкинском будут не они. Наоборот, здесь — ранний, самый лаконичный и наиболее интересный период его работы. "Книгу трав" Плавинский создал в 1963 году. В ней все просто: это серия рисунков и монотипий, изображающих мелкую подмосковную флору. Только трава, больше ничего. Призрачные силуэты и дотошно вырисованная структура, вечные формы в минутных, бренных образах, маниакальная классификация микроэлементов, соединение науки и духовной практики собирания — в этой книге легко увидеть корни тяжеловесного искусства, которым Павлинский будет заниматься следующие десятилетия. Но делать это не обязательно. Остается документ нескольких внимательных прогулок по лесам, памятник сосредоточенного отношения к хрупкому. Вещь намного более интересная.

«"Книга трав" Дмитрия Плавинского». ГМИИ имени Пушкина, с 27 октября по 3 декабря