10-й фестиваль «Территория», проходивший при поддержке Альфа-банка, Фонда Михаила Прохорова и компании СИБУР, завершился спектаклем новосибирского театра «Красный факел» в постановке Тимофея Кулябина. Пьесу Чехова играли на языке глухонемых. Рассказывает АЛЛА ШЕНДЕРОВА.
Фото: Фрол Подлесный
Подмостки и зал разделяет меньше метра, занавеса нет. Разглядывая сцену, заставленную светло-серой мебелью, слегка стилизованной под начало XX века, замечаешь, что и стен между комнатами нет — художник Олег Головко заменил их линиями на полу и ни к чему не прикрепленными дверями.
Скрипит дощатый пол. Чебутыкин (Андрей Черных) шуршит газетой. Горничная Анфиса (Елена Дриневская) шлепает тапками, со звоном ставя на стол поднос. Из столовой в гостиную, неловко стуча каблуками, бегает высокая женщина — строгий костюм подсказывает, что это Ольга (Ирина Кривонос). На стуле в гостиной отрешенно сидит Маша (Дарья Емельянова) — в черном под старину платье. Резвушка в белых штанах и майке — явно Ирина (Линда Ахметзянова) — врубает висящий над сценой телевизор: яркие губы Майли Сайрус выводят «I will always want you». Ольга выключает клип и даже шлепает Ирину от возмущения. Потом, словно извиняясь, трогает ее за плечо и жестикулирует. «Отец умер ровно год назад, как раз в этот день, в твои именины...» — подсказывают титры. И только тут понимаешь, что спектакль уже идет.
Любой режиссер объяснит, что на сцене должно быть как можно меньше посторонних звуков. На этот раз все не так. У дома Прозоровых своя партитура, она становится фоном очень тихого, но оглушительно эмоционального спектакля, в котором вслух говорит только слуга Ферапонт (у Чехова именно он глухой). Кроме песни Майли Сайрус есть еще общий танец под музыку из мобильника в ожидании ряженых (глухие слышат музыку ногами), треньканье эсэмэсок («Трам-там-там»,— пишет влюбленный Вершинин Маше. «Там-там-там»,— отвечает она) и невидимые залу ролики на айфоне, которыми смешной мальчишка Тузенбах веселит Ирину.
Затертость чеховских пьес и, как следствие, неспособность актеров произнести ни слова без фальши (попробуй не фальшивь, когда у всех на слуху голоса сотен предыдущих исполнителей) каждый режиссер преодолевает по-своему. В интервью Тимофей Кулябин признается, что давно уже собирался взять какой-то известный текст, «вырубить звук — и посмотреть, как поменяется история». На подступах к «Трем сестрам» он поставил в московском Театре наций «Сонеты Шекспира», в котором сонеты звучали в записи, и «Евгения Онегина» в «Красном факеле», где текст также звучал «за кадром».
Язык жестов для «Трех сестер» учили полтора года — актеры перенимали все особенности поведения глухих. Тут стоит пояснить, что «Три сестры» Кулябина не просто сделаны в русле традиционного психологического театра, это тот редкий сегодня случай, когда все приемы психологического театра работают.
Жестами врать труднее, чем словом,— тоска героев, скрытая знаменитым чеховским подтекстом, выходит на первый план. Изъясняясь руками, актер должен все время видеть глаза партнера, дотрагиваться до него, чтобы обратить на себя внимание. В итоге партнеры так зациклены друг на друге, что заигрывать со зрителем им просто некогда (хотя зритель не в состоянии оторваться от сцены — слишком уж там подлинная жизнь). Да и чего заигрывать, когда от зала, как и от остального мира, их отделяет непреодолимая стена молчания.
Так сама форма спектакля Кулябина выражает суть пьесы Чехова — историю образованных столичных людей, физически не могущих прижиться в глуши. Не важно, когда происходит дело: сто лет назад или сегодня. Не важно, что отделяет Прозоровых и компанию близких им офицеров от других: «лишние», как говорит Маша, знания или глухота. Важно, что они категорически чужие всему остальному миру, который проникает в дом в виде мещанки Наташи (Клавдия Качусова), прибирающей все к рукам: последний акт идет на почти пустой сцене — мебель сложена и накрыта пленкой.
Надо бы сказать о странной музыкальности этого почти беззвучного спектакля, о пугающе правдиво существующих актерах. О нелепом смехе Чебутыкина (Андрей Черных) и тяжелом взгляде Соленого (Константин Телегин). О третьем акте, который происходит в темноте (в городе пожар): герои подсвечивают себя телефонами, а выходит почти рембрандтовская живопись, озвученная шумом пьяного Чебутыкина, бьющего чем-то об пол,— так режиссер воплощает чебутыкинскую присказку «тарарабумбия». Сказать о том, как, пытаясь догнать Вершинина, Маша то ли кричит без звука, то ли задыхается. Как смотрит на нее Ирина, вдруг открывшая, что вот этот ужас и есть любовь. О том, как странный звон, повисший в воздухе, в финале разразился звуками марша — будто у сестер от потрясения вдруг включился слух. Вообще, тут стоило бы многое еще сказать, но этот спектакль лишних слов не предполагает.